Переворот
Сталинистская историография привела ко многим деформациям в освещении прошлого, в том числе и истории революции 1917 года. Это относится и к Александру Федоровичу Керенскому, с июля 1947 г. ставшему главой Временного правительства, а с начала сентября и верховным главнокомандующим русской армии.
Популярный адвокат и политический деятель, Керенский в момент крушения монархии стал связующей фигурой единения анти-царистских сил. Сказались, конечно, и «бурно-пламенный» темперамент Александра Керенского, а также его большой ораторский дар. Но революция входила в новый этап, время и события требовали новых лидеров. Правый, контрреволюционный лагерь делал ставку на генерала Корнилова, прочил его в диктаторы. Левые силы, массы большевизировались, шли за Лениным. Керенский превращался в предмет презрения и ненависти всех: и левых, и правых.
Так судьба привела Керенского а Гатчину, из которой он тоже вынужден был бежать переодетым в матросскую форму. Об этом он и рассказывает в воспоминаниях «Гатчина», которые впервые будут напечатаны а нашей стране издательством «Панорама». Мы публикуем отрывок из этих мемуаров, которые, конечно же не лишены налета субъективности в оценке исторических событий.
ХРОНИКА ОКТЯБРЬСКИХ СОБЫТИЙ, ПЕРЕСКАЗАННАЯ А. Ф. КЕРЕНСКИМ
ПОСЛЕДНИЙ акт борьбы Революционного Временного Правительства с большевиками слева и справа продолжался с 24-го октября по 1-е ноября 1917 года. Да, я в особенности настаиваю на том, что мы боролись сразу на два фронта. И никто, никогда не будет в состоянии опровергнуть ту несомненную связь, которая существовала между большевистским восстанием и усилиями реакции свергнуть Временное Правительство и повернуть государственный корабль вспять, к берегу социальной реакции.
Военные и штатские стратеги были твердо убеждены в том, что большевистский триумф не представит из себя никакой серьезной опасности и что в 3—4 недели «здоровые элементы» русского народа справятся с бунтующей массой и установят в России «сильную власть». Увы, выполнив блестяще первую, так сказать, пассивную часть своего плана — «свергнув» руками большевиков Временное Правительство, наши «патриоты» оказались совершенно неспособными к осуществлению его второй, активной, действенной части: оказались неспособными победить большевиков не только в три месяца, но и в три года...
Около 20-го октября начали большевики осуществлять в С.-Петербурге свой план вооруженного восстания для свержения Временного Правительства во имя «мира, хлеба и скорейшего созыва Учредительного Собрания»... Со своей стороны правительство готовилось к подавлению мятежа. По моему приказу с фронта должны были в срочном порядке выслать в С-Пб войска, и первые эшелоны с Северного фронта должны были появиться в столице 24-го октября.
24-го октября было уже совершенно очевидно, что восстание неизбежно, что оно уже началось. Около 11 час. утра я явился в заседание Совета Республики и попросил немедленное слово для срочного сообщения, которое я должен сделать Совету Республики. Получив слово, я заявил, что в моем распоряжении находятся бесспорные доказательства организации Лениным и его сотрудниками восстания против Революционного Правительства.
Совет, раздираемый внутренними распрями и непримиримыми разноречиями мнений, до позднего вечера не мог вынести никакого решения. Вожди всех антибольшевистских и демократических партий вместо того, чтобы спешно организовать свои силы для трудной борьбы с изменниками, весь этот день и весь вечер потеряли на бесконечные и бесполезные споры и ссоры.
А тем временем, уже господствуя в Смольном и готовясь к последнему удару, большевики повсюду кричали, что все утверждения о «каком-то» большевистском восстании являются измышлениями «контрреволюционера» и «врага народа» Керенского. К сожалению, большевики этим приемом превосходно достигли своих целей.
Нужно признать, большевики действовали тогда с большой энергией и не меньшим искусством.
В то время, когда восстание было в полном разгаре и «красмые войска» действовали по всему городу, некоторые большевистские лидеры, к тому предназначенные, не без успеха старались заставить представителей «революционной демократии» смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать. Всю ночь напролет провели эти искусники в бесконечных спорах над различными формулами, которые якобы должны были стать фундаментом примирения и ликвидации восстания. Этим методом переговоров большевики выиграли в свою пользу огромное количество времени. А боевые силы с.-р. (эсеров.— ПРИМ. РЕД.) и меньшевиков не были вовремя мобилизованы.
Ко мне явилась делегация от стоявших в С.-Петербурге казачьих полков. Казаки категорически заявили мне, что все их полки, расположенные в Петрограде, исполнят свой долг... В этот момент, в первом часу ночи 25-го октября, у меня не было ни малейших сомнений в том, что эти три казачьих донских полка не нарушат своей присяги.
Между тем в городе восстание разрасталось с невероятной быстротой. Вооруженные отряды большевиков все тесней и тесней окружали здание Зимнего дворца и штаба военного округа. Солдаты лейб-гвардии Павловского полка устроили у своих казарм, в конце Миллионной ул. и Марсова поля настоящую западню, арестуя всех «подозрительных», шедших по направлению от дворца.
Ко мне явился номандующий войсками со своим начальником штаба. Во время моего совещания с командующим войсками явился Роговский, правительственный комиссар по градоначальству, с чрезвычайно тревожными новостями. Мы узнали, что значительное количество судов Балтийского флота в боевом порядке вошло в Неву: что некоторые из этих судов поднялись до Николаевского моста; что этот мост, в свою очередь, занят отрядами восставших, которые уже продвигаются дальше и Дворцовому мосту. Роговский обратил наше особое внимание на то обстоятельство, что большевики осуществляют весь свой план «в полном порядке», не встречал нигде никакого сопротивления со стороны правительственных войск.
В сопровождении адъютантов отправились мы в Штаб, проходя по бесконечным, почти не освещенным коридорам и нижним залам дворца, где ложились уже спать бывшие в обычном карауле юнкера... Здание Штаба было переполнено офицерами всех возрастов и рангов, делегатами различных войсковых частей. Среди этой военной толпы повсюду шныряли какие-то никому не известные штатские. Нужно было сейчас же брать в свои руки командование, но только уже не для наступательных действий против восставших, а для защиты самого правительства до прихода свежих войск с фронта и до новой организации правительственных сил в самой столице.
Мучительно тянулись долгие часы этой ночи. Отовсюду мы ждали подкреплений, которые, однако, упорно не появлялись. С казачьими войсками шли беспрерывные переговоры по телефону. Под разными предлогами казаки упорно отсиживались в своих казармах, все время сообщая, что вот-вот через 15—20 минут они «все выяснят» и «начнут седлать лошадей».
Нужно признать, что в политических кругах, искренне преданных Революции и связанных в своей судьбе с судьбой Вр. Правительства, господствовала какая-то непонятная уверенность, что «все образуется», что нет никаких оснований особенно тревожиться и прибегать к героическим мерам спасения.
И чем ближе было утро, тем невыносимее и напряженнее становилась атмосфера в Штабе. Один из преданных и честных офицеров, вызванный мной на работу, отдав себе отчет в том, что происходит в Штабе, - пришел ко мне и с волнением заявил, что все происходящее он не может назвать иначе, как изменой. Как впоследствии я узнал, безумная идея владела тогда многими умами: без Керенского можно будет легче и скорее справиться с большевиками...
Конечно, эта удушливая атмосфера не могла не воздействовать на настроение всех тех защитников существующей власти, которые были в общении со Штабом. Уже с вечера юнкера стали терять бодрость духа; позднее начала волноваться хоманда блиндированных автомобилей; каждая лишняя минута напрасного ожидания подкреплений все более поднимала «боеспособность» и у тех, и у других.
Дав несколько неотложных распоряжений «на всякий случай», я остался один и лег, не раздеваясь, на стоявшую в моем кабинете оттоманку... Не прошло и часа, как из этого состояния вывел меня фельдъегерь, вошедший в комнату с экстренным сообщением. Большевики захватили центральную телефонную станцию, и все наши (дворцовые) телефонные сообщения с городом прерваны; Дворцовый мост (под окнами моих комнат) занят пикетами матросов - большевиков; Дворцовая площадь совершенно безлюдна и пуста; о казаках ни слуху, как и следовало, впрочем, ожидать.
Не прошло 10 минут, как мы с адъютантами мчались назад в Штаб округа. Здесь за два часа нашего отсутствия ничего не изменилось... Впрочем, нет, изменилось — у блиндированных автомобилей «исчезли» некоторые части, и они стали столь же полезны для обороны, как и водовозные бочки. Подходы к дворцу и Штабу совершенно никем и ничем не охранялись. Никаких сведений о высланных с Северного фронта эшелонах, хотя они должны были быть уже в Гатчине, не поступало. Началась паника. Переполненное с вечера здание Штаба быстро пустело.
Я решил прорваться через все большевистские заставы и лично встретить подходившие, как мы думали, войска.
Я приказал подать мой превосходный открытый дорожный автомобиль.
Мы пустились в путешествие. Вся привычная внешность моих ежедневных выездов была соблюдена до мелочей. Сел я, как всегда, на свое место — на правой стороне заднего сиденья в своем полувоенном костюме, к которому так привыкло население и войска. Нечего и говорить, что вся улица — прохожие и солдаты — сейчас же узнали меня. Военные вытягивались. Я отдавал честь, как всегда. Наверное, секунду спустя моего проезда ни один из них не мог себе объяснить, как это случилось, что он не только пропустил этого «контрреволюционера», «врага народа», но и отдал ему честь.
В Гатчине мы въехали прямо под ворота дворца к подъезду коменданта. Продрогли во время этой бешеной гонки до мозга костей. Узнав, к нашему величайшему удивлению, о том, что никаких эшелонов с фронта в Гатчине нет и никто тут о них ничего не слышал, решаем сейчас же ехать к Луге, а если понадобится, то и до Пскова.
Мы уехали вовремя. Через пять минут после нашего отъезда во двор дворца влетел разукрашенный красными флагами автомобиль: это члены местного военно-революционного комитета примчались меня арестовывать. Оказывается, что в Штабе нашлись предатели, которые успели известить Смольный о моем выезде в Гатчину. Из Смольного последовало сюда распоряжение о немедленном нашем задержании. Однако наш автомобиль успел благополучно вырваться из города.
Не стоит описывать нашу безумную погоню за неуловимыми эшелонами с фронта, которых мы так нигде и не нашли, вплоть до самого Пскова. Тут я узнал, что в Пскове уже действует большевистский военно-революционный комитет; что в руках у этого комитета подписанная прап. Крыленко и матросом Дыбенко телеграмма о моем аресте в случае появления в Пскове.
Был одиннадцатый час ночи. - Разве мы в Пскове могли знать тогда, что в это самое время Зимний дворец, где заседало Временное Правительство, выдерживал бомбардировку и последние атаки большевиков.
Только в первом часу ночи явился наконец генерал Черемисов, чтобы заявить, что никакой помощи он правительству оказать не может.
Было решено, что мы сейчас вместе выезжаем в Остров, с тем чтобы в то же утро с наличными силами двинуться к столице. Я нашел в Острове лишь несколько полков. Поход на С-Пб. объявлен.
27-го на рассвете наш отряд приближался к Гатчине, которая к этому времени была уже официально во власти большевиков. Город был переполнен различными большевистскими войсками: местной пехотой, артиллерией, матросами из Кронштадта, блиндированными автомобилями из Петербурга и т. д. Несмотря на подавляющее численное превосходство «врага», было решено город занять немедленно. И военные операции начались. Эти операции быстро и блестяще закончились. Почти без выстрела и, насколько помню, без всяких жертв. Гатчина была занята правительственными войсками. «Революционные» же войска удирали во все стороны или сдавались со всеми своими ружьями, пулеметами, ручными гранатами и т. п. При поспешном отступлении даже один — блиндированный автомобиль оказался просто брошенным своей командой...
Главным козырем большевистской игры был мир, мир немедленный. Захватив в ночь на 26-е здание главного телеграфа и самую в России могущественную Царскосельскую радиостанцию, большевики стали немедленно рассылать по всему фронту свои воззвания о мире, провоцируя утомленных солдат, толкая их на стихийную демобилизацию и бегство домой, на братание и постыдное «замирение» поротно и повзводно. Необходимо было пытаться разорвать все связи между с.-петербургскими большевиками и фронтом, остановить поток отравленной пропаганды, растекавшийся повсюду по проводам и приёмникам правительственного, телеграфа и радио. Через 8-10 дней было бы уже поздно: фронт был бы сорван и страну затопила бы стихия сорвавшейся с фронта солдатчины. Выхода не было. Надо было безумно рисковать, но действовать.
Кстати, я должен сказать, что установившаяся легенда, что Вр. Правительство — Правительство февральской Революции — исчезло с лица земли среди всеобщего равнодушия, не вполне соответствует истине. В действительности в дни нашего похода на С-Пб. были днями, когда гражданская война вспыхнула и разгорелась по всей стране и на фронте. Героическое восстание юнкеров 29-го в С-Пб., уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и т. д., сражения между верными Правительству и восставшими войсковыми частями на фронте — все это достаточно свидетельствует, что мы были не совсем одиноки в нашей последней борьбе за честь, достоинство и самое существование нашей родины.
Упадок духа и малодушие, овладевшие верхами революционных кругов, полное всеобщее почти непонимание рокового смысла развивающихся событий; отсутствие у одних сознания неразрывной связи судьбы самой февральской Революции с судьбой в ее недрах рожденной власти; тайные опасения у других, как бы слишком скорый провал большевиков не послужил торжеству «реакции», надежды у третьих руками большевиков покончить с ненавистной демократией, наконец, целый вихрь личных интриг и вожделений — все эти процессы разложения на верхах революционной общественности свели на нет все тогдашние попытки предотвратить крах, который, впрочем, быть может, был неизбежен.
Что же было с Керенским дальше! До лета 1918 г. он скрывался под Новгородом, в Финляндии, в Петрограде и Москве. Затем нелегально уехал в Европу, продолжал там борьбу с Советской властью, но выступал и против бело-гвардейских правительств. Издавал газету «День», писал мемуары. В 1940 г, когда Германия разгромила Францию, бежал в Англию, перебрался в США и писал, писал о своем «звездном час» — 1917 годе, о своей вере в демократию, погубленной, по его мнению, как реакционерами, так и большевиками.
Умер Керенский в 1970 г, похоронен в Лондоне.
Газета «Труд», 02.08.1990 года
Statistics: 109
Лев Троцкий: Сверх-Борджиа в кремле
Предлагаемая статья Л. Д. Троцкого была написана им за год до гибели — в октябре 1939 года для американского журнала «Лайф» и публикуется у нас впервые. Это, разумеется,— лишь ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ВЕРСИЯ, однако, думается, представляющая интерес не только для историков, но и для широкого круга читателей. Мы публикуем ее с сокращениями, сохранив авторские подзаголовки.