Выстрел

О самоубийстве Александра Фадеева написано мало, поскольку о его мотивах почти ничего не известно... В предлагаемом читателям материале автор выдвигает свою версию гибели автора «Молодой гвардии». Полностью публикацию Ю. Кроткова можно будет прочитать в одном из ближайших номеров газеты «Совершенно секретно».


Выстрел

МЫ В НАШИХ писательских кругах всегда называли его маршалом. И, конечно же, он был в советской литературе маршалом. Многолетний «генсек» президиума Союза советских писателей, кандидат и член ЦК ВКП{6) и ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, член бюро Всемирного Совета Мира, член президиума Советского комитета защиты мира, дважды кавалер ордена Ленина, лауреат Сталинских премий, председатель Комитета по присуждению Сталинских премий, личный советник Сталина, его любимец... Куда же больше?

Мне довелось присутствовать на праздновании пятидесятилетия Фадеева в 1951 году в зале имени Чайковского в Москве. Тогда Александр Александрович произнес знаменитую речь, в которой вдохновенно, почти свято поклялся быть верным товарищу Сталину до «последнего вздоха», отождествляя, конечно, имя Сталина с идеей коммунизма.

Фадеев клялся в верности Сталину, и тогда, сидя в зале, я был уверен, что его клятва— правда. Парадоксально, что я тогда был уверен в этом, хотя и знал уже, что в пьяном виде из ресторана «Арагви» тот же Фадеев звонил на дом Борису Пастернаку и говорил:

— Боринька, ты у нас один-единственный, кто не врет...

Несколько лет спустя жена Пастернака, Зинаида Николаевна, рассказала мне несколько эпизодов, которые, несмотря на их как бы бытовой характер, по-моему, выходят за пределы житейской суеты.

В начале войны умер сын Зинаиды Николаевны от первого брака, Адик. Борис Леонидович обратился к Фадееву, чтобы тот помог ему получить разрешение на похороны Адика в саду дачи, которую арендовал Пастернак в Переделкине. (Такова была последняя воля Адика). Фадеев сделал это, хотя это и было вопреки советским законам. Больше того, перед возвращением Пастернака из эвакуации Фадеев приказал высадить у него в саду яблоневые деревья, и когда Борис Леонидович приехал, он сказал ему:

— Боря, тебя ждут тяжелые времена.

Фадеев часто навещал Пастернака, он приносил с собой заветную бутылочку, просил Зинаиду Николаевну испечь картошки, и, выпив, начинал говорить такое, что Борис Леонидович на следующее утро посылал с домработницей на дачу Фадеева записку: «Ты у нас не был и ничего не говорил».

МОГ ЛИ ФАДЕЕВ верить в Сталина, если тот вынуждал его визировать ордера на аресты друзей и товарищей Фадеева, литераторов? (А Фадеев, известно, завизировал аресты 20 писателей только из одного поселка Переделкино, в том числе и арест Спасского). Мог ли писатель Фадеев верить Сталину, если тот заставил его переписать роман «Молодая гвардия», посчитав, что автор недостаточно «осветил» в нем организаторскую роль Коммунистической партии и слишком подчеркнул стихийное начало в период отступления Красной Армии. А ведь посвященные этому плавы романа и были лучшими.

Фадеев пил, пил много, часто, запои длились порой по две — три недели, до очередного вызова Сталина, когда врачи приводили его в порядок, усаживали в машину с правительственной «кукушкой» и отправляли в Москву. Фадеев пил, и это, конечно, помогало ему ладить с самим собой, это и было ответом на все трагические вопросы, это как-то мирило совесть с террором, талант с партийной директивой, пролетарское прошлое с кремлевскими пайками и так далее. И все же мне кажется, что до смерти Сталина в трагедии Фадеева доминантой была пусть даже фальсификационная, пусть даже циничная, но вера в Сталина и в идею, так как Фадеев по натуре своей не походил на приспособленца, конъюнктурщика и временщика в чистом виде. Я бы сказал, что Советская власть была его властью, а сталинский режим был его режимом где-то в главном, в основном.

Однако после смерти Сталина, и особенно после разоблачительного доклада Никиты Хрущева на XX съезде КПСС, в жизни Фадеева наступил последний этап, когда доминанта веры в Сталина, в идею уступила место доминанте трезвой оценки действительности и, главное, своего места и своей роли в ней.

И вот человек, который написал в финале «Разгрома»: «Нужно было жить и исполнять свои обязанности», 13 мая 1956 года выстрелил из револьвера себе в сердце.

Жизнь и обязанности кончиись. Это было, вероятно, логично. Но было ли это неизбежно? Разве Фадеев, как многие другие, не мог найти для себя оправдание и свалить все шишки на усача? Разве он не мог усыпить свою совесть, наконец, просто обмануть самого себя, как делали многие?

Мог. Но не сделал этого. Не сделал, ибо в нем, по-моему, было ие только писательское, но и гражданское дарование, он был все же человеком, или, лучше сказать, в нем сохранилось что-то, какая-то частица от человека, так как он не был духовным трусом, так как он был готов платить за прошлое.

Непосредственным поводом к выстрелу явилось следующее.

ПОСЛЕ того, как началась реабилитация невинно пострадавших при Сталине (этот процесс назывался у нас «поздним реабилитансом» в отличие от «раннего ренессанса»), некоторые жертвы Фадеева, то есть те, которые были арестованы и посажены по ордерам, завизированным Фадеевым, вернулись в Москву. Среди них был писатель, которого я обозначу буквой М., так как с нее начиналась его фамилия. Этот писатель публично назвал Фадеева негодяем и чуть ли не плюнул ему в лицо. После этого М. повесился.

Что ж, и это молча проглотить? Были такие, которые глотали и даже улыбались. Но ведь писатель М. повесился, он вынес все невзгоды сталинских исправительно-трудовых лагерей, выжил, а вот вернулся и тут, в Москве, назвав Фадеева негодяем, повесился. Надо было быть полнейшим ничтожеством, чтобы не почувствовать глубины этого факта.

Тени жертв, видимо, стали преследовать Фадеева. Но это не все.

В 1954 году Фадеев опубликовал несколько глав из своего нового романа «Черная металлургия». Он попытался создать эпопею о жизни рабочего класса в СССР. Он работал над романом долго и упорно. Но в результате оказалось, что этот «индустриальный эпос» просто-напросто липа. Оказалось, что материалы для романа, полученные Фадеевым в одном из союзных министерств, фиктивные и фальшивые. Д Фадеев на них построил весь свой замысел. Труд пошел насмарку. Но дело было не в труде. Тут обнаружилось нечто самое страшное для писателя. Фадеев вдруг с предельной очевидностью понял, что он как писатель кончился, иссяк, что он не может бороться с самим собой, что видение жизни в нем уже подменено придумыванием жизни, ее схематизацией, стереотипизацией, что он давно уже занимается партийной алхимией.

Мне невольно вспоминается разговор с одной бабой в Переделкине. Она мне сказала:

— Лександр Саныч называл меня приятельницей, а я его приятелем. Вот мы так друг с дружкой и калякали. А в тот день (день самоубийства) встретились мы по случаю подле Базметьевской дачи, он мне и говорит: «Эх, приятельница, все у нас убивают и убивают. Вот пастух имеет свои заботы, вот у артиста, значит, пьеса, а что у писателя? А у писателя — думка. Так вот, приятельница, убивают думку, убивают». А опосля пульнул он в себя, сердечный... Перед тем, прослышала я, в двух сберкассах счета открыл, а сберкнижки, выходит, племянницам определил...

В ПЕРЕДЕЛКИНЕ же я узнал, что Фадеев любил последние годы простую русскую женщину по имени Клава. Это была дородная красивая баба, которая работала в закусочной и жила в бараке тут же, в Переделкине, по соседству с библиотекаршей Еленой. Клава с трудом сводила концы с концами и воспитывала сына. Муж ее, кажется, погиб на войне. Фадеев помогал ей. Это, быть может, было его последним внутренним прибежищем, миром, в котором он изолировал себя от реальности, уже понимая, что реальность для него — смерть. О чем он говорил Клаве? Открывал ли он ей свою «думку»? Кто знает. Только после смерти Фадеева Клава исчезла, вернее, ей немедленно дали отдельную квартиру в Москве, и она смешалась с многомиллионной массой людей. Следов, так сказать, не осталось...

В тот роковой день, посяе обеда, Александр Фадеев, поднялся к себе в кабинет, это было на даче в Переделкине, написал два письма, одно жене Степановой, актрисе Московского художественного театра, второе в ЦК КПСС, лег на диван, обложился подушками и застрелился.

Когда же Михаил Шолохов, приехав в Москву, позвонил Ворошилову, который тогда был Председателем Президиума Верховного Совета СССР, и спросил его о письме Фадеева в ЦК КПСС, Ворошилов, как следует обругав покойника, сказал:

— Если бы вы знали, что он нам написал, вы бы не задавали этого вопроса.

Позже поэт Александр Твардовский тот же вопрос задал Хрущеву, поинтересовавшись содержанием письма Фадеева в ЦК КПСС. Хрущев ответил:

— В партии есть такие тайны, которые могут знать только два-три человека, товарищ Твардовский.

Никому не известно, что же написал Фадеев в Центральный Комитет той партии, членом которой он состоял ни больше ни меньше как 38 лет. Но есть версия, конечно же, придуманная, и не одним человеком, и в этом ее обобщающая сила, по которой Фадеев написал в своем письме очень коротко: «Я стрелял в политику Сталина, в эстетику Жданова, в генетику Лысенко».

Ю. Кротков

Газета «Советская торговля».

Газета «Днепр Вечерний», 14.08.1990 года



Предсмертное письмо Александра Фадеева

13 мая 1956 года около 15 часов на своей даче в Переделкине выстрелом из револьвера покончил жизнь самоубийством кандидат в члены ЦК КПСС писатель Александр Александрович Фадеев. Так трагически завершилась жизнь крупного советского писателя, автора многих произведений, оставивших незабываемый след в памяти многих и многих миллионов советских людей.


Statistics: 107




Все публикации


Комиссар, перебежчик, предатель

Люди с подобной биографией обычно уходят из жизни с чьей-то «помощью».