Москва-68: Выход на площадь.
Рассказ бывшего диссидента, а ныне процветающего американца
КАК, СПРАШИВАЮ, я вас узнаю?
— Похож на Швейка, но со злым лицом...
Когда мы встретились, я отметил про себя: все точно, кроме выражения лица. Владимир Дремлюга — гражданин США. О себе говорит: «Я добился того, во что верил. Я мечтал стать капиталистом и стал им».
Владимир Александрович Дремлюга — один из семи, сделавших нравственный выбор: вышел на Красную площадь 25 августа 1968 года, чтобы назвать вещи своими именами: «братскую помощь Чехословакии» — оккупацией, «дружбу» — предательством.
...Сидим в кафе отеля «Алькрон», в двух шагах от Вацлавской площади. В том самом «Алькроне», который в отчетах многих советских корреспондентов из августовской Праги 1958 года именовался не иначе, как «гадюшником». Я не могу задать ни одного вопроса, потому что не в состоянии вклиниться в плотное повествование Дремлюги. А сам он, того не сознавая, пугает добропорядочных чехов за соседним столиком — кричит в голос, да еще по-русски, размахивает руками, перескакивая из одного года в другой, из одного лагерного срока во второй, из Ленинграда в Джерси-Сити, из Москвы в Ленск (есть такой город в Якутии). Никогда не думал, что, находясь в отеле «Алькрон», так легко можно перемещаться в пространстве и времени.
— ...Ну а потом они меня спрашивают: какую антисоветскую литературу читали? Я, вообще-то не читал, откуда взять-то было, я все больше слушал «Голос Америки», «Свободу». С двенадцати лет просвещался. Но на поставленный вопрос ответил без всякой иронии: из антисоветской литературы читал «Три мушкетера» Дюма. Там Д’Артаньян садится на лошадь и едет себе из Франции в Англию. И я, говорю, хотел бы сесть на свой велосипед и поехать из Советского Союза хотя бы в Польшу. Пять раз просил разрешения на туристическую поездку в Чехословакию — пять раз отказывали.
Это его допрашивали уже после Красной площади. А почти за десять лет до этого, в 1959 году, в Мариуполе бригада содействия милиции «гасила» семерых стиляг. Девушке-стиляге повредили позвоночник, юноше-стиляге сломали в четырех местах челюсть. Среди пострадавших был и Владимир Дремлюга. Брюки на несколько сантиметров уже общепринятой нормы, иностранная венгерская куртка и отложной воротничок рубашки вместо традиционного «под галстук». Эпатировал общество.
Вспоминаю свое. Москва, лето, смерть Высоцкого, Олимпиада-80. Нас, членов комсомольско-молодежного оперативного отряда Краснопресненского района (голубые рубашки, серые брюки), срочно собрали и отправили на Ваганьковское кладбище в оцепление. Помню совершенно седого дядьку. Он нам показывал фотографию Высоцкого, просил пропустить поближе к могиле.Что-то во мне дрогнуло, пропустил. Но старик недалеко ушел, следующий кордон из парней стал для него неодолимым рубежом. Потом нас построили спиной к могильным плитам и какой-то милицейский чин держал речь: «Объявляю личному составу благодарность». Нет, я не провалился сквозь землю и Бог меня не покарал... Спустя десять лет одно не дает мне покоя: хватит ли нам глубины нашего сегодняшнего стыда, чтобы понять, что с нами творилось и продолжает твориться...
Потом Дремлюгу выгнали с третьего курса истфака Ленинградского университета за то, что послал письмо Хрущеву после разноса художников в Манеже.
— Я совершенно искренне интересовался, какое он право имеет судить о живописи, он что — искусствовед? В справке из учебной части было написано: за действия, порочащие звание советского студента. Я пытался выяснить: что за этой формулировкой скрывается? Ведь все можно в нее вместить — от гомосексуализма до антикоммунистической пропаганды.
Что бы там ни скрывалось, но больше в вуз — от Ташкента до Ростова — его не принимали. Пришлось зарабатывать на жизнь, содержать мать и брата. Работал даже водолазом в Ленинграде, сменил два десятка городов. Работал тяжко, может быть, это и пригодилось в Америке.
— Да, Америка... Там пришлось вкалывать до темных кругов перед глазами... Поначалу меня поддержал Толстовский фонд, потом московский корреспондент «Нью-Йорк тайме» Рей Андерссон — его выдворили из Москвы после процесса над нами — помог устроиться в Массачусетском университете. Там работал ассистентом профессора славистики, читал лекции о Булгакове, Платонове, сделал диссертацию по Мандельштаму. Тогда я уже получал 3 тысячи 600 долларов в год и считал себя богачом. Но было время, жил на десять долларов в неделю и учил английский язык, перечитывая по сто страниц в день. В Америке темп вечной погони. Ни секунды передышки. В лагере было проще (смеется): отвернулся автоматчик на вышке — я за кучу досок, отдыхаю. В Штатах нет автоматчиков, но от самого себя не спрячешься.
Я ВСЕ жду, когда он заговорит о 25 августа 1968 года, о том, что произошло на площади.
О Чехословакии ведь тогда знали все, кто хотел знать. Дубчек показывал Советскому правительству, как сохранить социализм на предстоящие 50—100 лет. Но Брежнев не захотел этого понять и принять. Дубчек предложил разжать тиски, зная, что разжатие не разрушит систему. Но Кремль ему взять не удалось...
В августе 1968-го мне было двенадцать лет. В этом возрасте человек больше интересуется интригами в своем дворе, чем катаклизмами мировой политики. Но, помню, в тот день отец стучал по столу кулаком и повторял как заведенный: «Этого не может быть, этого не может быть...». Потом он рассказал мне, что звонил пражский знакомый Мирен и кричал в трубку: «Зачем танки, мы разберемся сами!» Мирека исключили из КПЧ.
Не только по чешским и словацким, но и по русским душам протопали тогда солдатские сапоги государств-участников. Холод из Кремля убил ростки «пражской весны» и обернулся заморозками «холодной войны», сковал страну, отбросил назад мечты, породил отчаяние. А мы молчали, а если и протестовали, то в лучшем случае на кухне. Поступок семерки для нас сегодняшних — высокий нравственный императив. Надо спросить себя и честно, не убоявшись боли, ответить: почему так случилось, что дети тех, кто в мае 1945-го освобождал эту страну, пришли сюда как завоеватели, выполняя злую волю кучки людей, которые и на родной-то земле были, по существу, оккупантами, что уж говорить о чужой...
Нужна полная правда, как бы она ни была горька. Но к ней мы не приблизимся ни на шаг, если секретари ЦК КПСС возьмут за правило под сенью танка на пьедестале (а они есть не только в Белгороде) высказывать озабоченность развитием в Восточной Европе вплоть до требований всенародного референдума. Абсурд? Отчего ж. Соберем, к примеру, уральско-приволжское вече и постановим защищать западные рубежи социализма до последней капли крови.
Наши солдаты уходят из Чехословакии. Радоваться бы надо, так ведь нет. Опять дуемся: без цветов провожают. Это еще пол-обиды — оказывается, сдаем без боя города, которые когда-то брали большой кровью. Что на это сказать? Мой дед ушел на войну в семнадцать лет, обманув райвоенкома, прошагал от Курской дуги до Берлина. Он освобождал европейские города с единственной целью — чтобы они оставались свободными, не задумываясь о стратегических вывертах и политических соображениях Сталина и уж тем более о будущей пролетарско-интернациональной «доктрине Брежнева». Прикрываться сегодня его именем, именем простого солдата,— значит тревожить его прах. Грех это.
А чехи, словаки обеспокоены. Их беспокойство понять нетрудно: половина армии вышла, половина пока осталась. А ну как займет круговую оборону, скажем, в районе Оломоуца. Страшно подумать. Опять выходить на площадь?
Задумаемся, легко ли было сделать первый шаг. 25 августа хотели выйти тридцать, по меньшей мере, двадцать. Вышли семеро. Например, Борис Шрагин, тоже будущий эмигрант, наблюдал из толпы, как запихивают в черные «волги» эту семерку. Мне кажется, они должны были раздражать даже своим отчаянием, слабостью, безумным вызовом тупой, носорожьей силе. Но для этого еще предстояло попасть на площадь...
— Это было совсем непросто, — говорит Владимир Дремлюга. — Меня уже «пасли» днем и ночью. Слева один, справа другой, и ты между ними, как в тисках. Ведут до «передаточного пункта», а он был на каждой станции метро, на каждой площади, и обрабатывают: если не уедешь из города, кости переломаем, ноги выдернем... Постоянные угрозы в течение двух часов. А потом, оглянуться не успеешь, — неподалеку уже двое новых: «Володя, ты же неплохой парень, какого черта лезешь в это дерьмо? Брось все, поезжай за город, отдохни, погода-то какая. А мы с тобой». И так можно целый день проходить с кнутом и пряником.
Но он их все-таки обставил. Накануне, 24 августа, выйдя от Петра Якира, притворился пьяным. А пьяный у нас — святой, чего с него взять. В общем, очередные двое доставили его домой на метро «Автозаводская», на всякий случай подождали под окном и сняли охранение. Потом их за это сняли с работы.
— Ближе к утру я оторвал кусок простыни, написал на нем краской: «Да здравствует Дубчек! Долой оккупантов!», спрятал под рубашку, нашел в УК РСФСР статью 1903 (до трех лет лишения свободы), подчеркнул ее ногтем и ушел из дома. Уже светало. Ну, а дальше все известно.
Известно... Их били «простые советские люди» из очереди в Мавзолей Ленина.
— За несколько дней до 25-го я стал регулярно ходить на Красную площадь и обратил внимание (не знаю, как сейчас), что некоторые соотечественники и соотечественницы и дня не могут прожить без посещения Мавзолея: крепкие ребята, строгие, средних лет дамы. Проходят через Мавзолей, потом недолго прогуливаются по площади, опять становятся в очередь, опять через Мавзолей, опять гуляют... Я понимаю, что все советские люди любят Ленина, но некоторые его любят так, что по четыре-пять раз посещают за день. Вот и 25 августа они подоспели. Виктору Файнбергу выбили зубы. Одна простая гражданка ударила Павла Литвинова сумкой по голове, но, видно, как-то неловко, из сумки выпал пистолет. Она его попыталась впихнуть обратно, не получилось. Словом, конфуз, но тут уже черные «волги» подкатили.
Когда их, избитых, стали распихивать в машины, толпа молчала. А потом вдруг жутко заголосили женщины: это у Натальи Горбаневской выхватили двухмесячного ребенка из коляски... Видимо, что-то страшное вызвала в памяти женщин, действительно простых советских женщин, эта сцена.
Но дело не в демонстрации даже. Я шел на площадь ради суда. Я хотел, чтобы нас услышали, хотел там выступить с последним словом, которое готовил на протяжении всего следствия. Хотел говорить об унижении, когда кто-то, например Брежнев, решает, что мне читать, как жить. Но говорить мне не дали.
Почему именно они вышли на площадь? Сейчас это риторические вопросы. Осип Мандельштам написал такие строки:
Кто-то большой Меня что-то торопит забыть. Душно... И все-таки До смерти хочется жить.
Эта семерка не хотела, не могла жить в духоте. Конечно, не только они. Дремлюгу на процессе защищал адвокат Николай Монахов. Защищал с отчаянием обреченного, но от срока не уберег, иначе и быть не могло, — и лишился работы. Сейчас он доктор наук. Все-таки были люди, были за нас, за всех — были. Физик А. Каплан на институтском собрании в поддержку «братской помощи» открыто назвал преступление преступлением. Остался без работы. Сейчас живет в США, крупный ученый. Было немало других, которые не одурели от приступа пролетарского интернационализма, не запачкали совесть, сберегли честь. На это и сегодня надежда.
А тогда Дремлюга получил первый срок — три года, как и предполагал. Двадцать дней ему давали на раскаяние. Каяться отказался и поехал по этапу в Мурманск. Потом ему добавили еще три года. В Ленске объявил голодовку. На четырнадцатый день его стали насильно кормить: вкладывали катетер в ноздрю и накачивали подслащенным молоком. Вместе с этой болтушкой попадала кровь из разорванного носа. Начальник лагеря, глядя на эти «завтраки», приговаривал: «Мы гуманисты, никому не позволим умереть с голода».
— Человека можно возвысить и унизить, облагодетельствовать и смешать с землей. Можно все, кроме одного — заставить быть счастливым. — Дремлюга делает категорический жест. — Мой отец, ярый сталинист, любил повторять: мы вам, сволочам, коммунизм строим, но если кто-нибудь откажется в нем жить, то у нас в Красноярском крае места всем хватит. Да, мой отец... Он признавал только журнал «Коммунист» и газету «Правда», а «12 стульев» считал антисоветской книгой. После лагерей я приехал к нему проститься перед отъездом в Америку. Отец, говорю, я уезжаю в США. А он: не говори об этом вслух, они тебя опять арестуют. Вот ведь уже как... Хотя в 1956 году, во времена начинающейся «оттепели», собственноручно отвел меня в городское управление КГБ Мариуполя как врага народа...
ЩЕЛКНУЛ диктофон, кончилась кассета. Полуторачасовая запись мала, чтобы вместить человеческую жизнь. Мой соотечественник Дремлюга, русский человек, живущий в Америке, как мне показалось, так и не стал американцем, хотя миллионером, как сам говорит, стал: имеет три больших дома, сдает квартиры по 1.100 долларов в месяц. Кредо: человек должен работать на себя. Беда советских людей, что они работают не на себя, а на систему, которая высасывает из них соки. Бедным могут помочь только богатые, утверждает он. Бедные не могут помочь никому, им просто нечем помогать.
Что нам делать в первую очередь? Считает, надо накормить людей. Самое главное — еда. Духовные ценности тоже, но завтра, а сегодня надо накормить. Мимоходом сообщает, что его пригласили в Прагу, в Карлов университет прочитать лекции на тему: «Как стать миллионером».
— А к нам?..
— Два раза просил визу, два раза отказывали без объяснения причины. Совсем недавно Николай Монахов сообщил, что добивается моей реабилитации. Но я не преступник, чтобы меня помиловали. Моего брата упаковали в психушку, человек превратился в развалину. У меня отняли шесть лет жизни. За что? Я сейчас зарабатываю 100 тысяч долларов в год. Выходит, люди, что меня сажали, должны мне 600 тысяч долларов.
— Ну а все-таки, хотелось бы приехать в Россию?
— С сыном говорю только по-русски, русские книжки ему читаю: Муха, Муха-Цокотуха, позолоченное брюхо... Вообще думаю, что еще при нашей с вами жизни русские люди будут жить хорошо, а эмигрировать будут не из России, а в Россию.
— Когда, если не секрет?
— Лет через пятьдесят, не раньше.
...Легко ли выйти на площадь? Легко, если до смерти хочется жить. Пророк Моисей завещал нам десять заповедей: не убий, не укради. Он забыл главную, одиннадцатую,. — не бойся.
В. ЯРОШЕВСКИЙ,
корр. ТАСС - специально для «Известий». ПРАГА.
«Известия», 24.07.1990
Как готовилось вторжение в Чехословакию
В последнее время в распоряжение чехословацких специалистов поступили документы, содержащие не известные до сих пор данные о подготовке интервенции пяти стран Варшавского Договора в 1968 году. Они предоставлены прежде всего польской и венгерской сторонами. Влиятельная независимая газета «Лидове новины» опубликовала в связи с этим беседу с ученым секретарем комиссии правительства ЧСФР по анализу событий 1967—1970 годов МИЛОШЕМ БАРТОЙ. Приводим ее с некоторыми сокращениями.
Это было в Праге
Три интервью — политика, военачальника, солдата — корреспонденту «Известий» о том, что происходило в чехословацкой столице 21 августа 1968 года
Statistics: 77
Тормозит Windows 7, что делать?
Для устранения неполадок, выполните после перезагрузки компьютера в обычном режиме описанные далее действия.