Последний диагноз
22 декабря 1927 года Владимир Михайлович Бехтерев произнес слово «паранойя». Вскоре он умер.
Вообще-то факт смерти не удивителен для семидесятилетнего человека. Однако смерть Бехтерева взволновала всех. Был он здоров, бодр, энергичен. Полон жизненных сил. Умирают, конечно, и такие, в семьдесят-то. лет. Неожиданную смерть Бехтерева, однако, сразу стали связывать с консультацией, которую он перед тем дал Сталину...
Прямых свидетельств, что одно событие сопряжено с другим, вроде бы нет. Между тем в умах многих людей они накрепко соединились друг с другом и держатся уже не одно поколение. Не одно поколение живет версия, что Бехтерев был устранен после того, как поставил Сталину упомянутый диагноз. Коли так, коли эта версия являет такую живучесть, тому есть, наверное, причины.
На сообщениях о смерти Бехтерева, отчетливо видна кропотливая рука цензуры.
«В. М. Бехтерев приехал в Москву из Ленинграда для участия в работах сьезда психиатров и невропатологов, на котором он был избран почетным председателем. — говорится в журнале «Вестник Знания». — В. М. Бехтерев почувствовал недомогание. Утром, 24 декабря, к Владимиру Михайловичу был вызван проф. Бурмин, который констатировал желудочное заболевание»1.
Что это за фраза — «В. М. Бехтерев почувствовал недомогание»? Какой в ней глубокий смысл? Не ясно ли само собой, что человек, прежде чем умереть, должен почувствовать недомогание?
Поначалу, видно, была эта фраза совсем иной: «23 декабря вечером (наверное, и час был указан) В. М. Бехтерев почувствовал недомогание». Что-нибудь в этом роде. Но чья-то заботливая рука вычеркнула число и час. Известно, что 23-го вечером Бехтерев был в театре. Кому-то шибко хотелось отдалить друг от друга два события — посещение театра и начало болезни. А заодно растянуть болезнь во времени: в театр сходив 23 декабря, заболел утром 24-го, промаялся целый день И около полуночи отдал богу душу.
Впрочем, обкорнанная фраза появилась в журналах. Газеты же, выпорхнувшие раньше, проболтались: плохо себя Бехтерев почувствовал действительно вечером 23-го, сразу по возвращении из театра2.
Хлопотный у цензоров труд — везде догляди, повсюду поспей. Все сразу сообрази. А наш человек, как известно, задним умом крепок. В газетах, видно, недоглядели, только в журналах спохватились.
Притягивает глаз и запротоколированный час смерти — без пятнадцати полночь. Очень удобный час: сегодня легко, превратить во вчера, а завтра — в сегодня. Кто там станет разбираться, 23-го человек умер или 24-го. Вся-то разница — пятнадцать минут.
К умирающему был вызван небезызвестный Бурмин, который позже сыграл позорную роль в деле профессора Д. Д. Плетнева и его коллег, с холуйским вдохновением оболгал их. Легко допустить, что уже в 1927-м он был доверенным человеком заплечных мастеров.
Интересен, не правда ли, и диагноз, который Бурмин поставил умирающему Бехтереву, — «желудочное заболевание»? Что это — язва, гастрит?
После, когда Бехтереву стало вовсе уж худо (по газетам), к Бурмину добавились «проф Ширвинский, д-р Константиновский и др.» На этот раз юыло установлено «острое желудочно-кишечное заболевание».
— По существу, диагноза нет, — комментирует это заключение директор Института судебной медицины А. П. Громов, к которому мы обратились при подготовке статьи. — Желудочно-кишечное заболевание — неопределенное и непрофессиональное заключение.
Скорее всего, единственное назначение Бурмина «и др.» было спрятать концы в воду.
Дальше -опять удивительное. После смерти Бехтерева «состоялось совещание видных представителей медицины с участием профессоров Россолимо, Минора, Крамера, Гиляровского, Ширвинского, Бурмина, Абрикосова, представителей наркомздрава и др.».. Синклит сей постановил: изъять мозг умершего и передать для изучения в Институт мозга, а тело, опираясь, будто бы на волю покойного, «предать сожжению в крематории»1.
Для чего вся эта суета? Для чего этот профессорский парад-алле? Разве не семья выбирает между кремацией и погребением?
Самое странное, однако, что медицинские мэтры даже не заикнулись о вскрытии и патологоанатомическом исследовании. Это при скоропостижной-то кончине и невнятном диагнозе! При явном подозрении на отравление.
Не отобьешься от мысли, что кремирование без вскрытия как раз и имело целью не допустить ясности.
Кстати, как рассказывала нам Наталья Петровна Бехтерева, академик, внучка знаменитого ученого, все родственники, кроме жены Владимира Михайловича, были против кремации.
Вскрыли череп, изъяли мозг, взвесили, установили, что он тяжелее обычной нормы. Обо всем этом — возвестили. Вся эта мельтешня, по-видимому, должна была прикрыть нагую нелепость ситуации: человек умирает от «острого желудочно-нишечного заболевания», а вскрывается не тело, а мозг.
Впрочем, официальной причиной смерти объявили паралич сердца1.
Прощание с Бехтеревым было пышным, по первому разряду. И в Москве, и в Ленинграде, куда доставили прах. Мертвый Бехтерев ни для кого уже не был опасен. Напротив, можно было воздать ему на полную катушку. Во время панихиды в 1-м Московском университете прочувствованное слово сказал и Вышинский, в ту пору ректор этого заведения.
ПОЧТИ все, кто знал Бехтерева, были убеждены: его отравили. Ученики и коллеги передавали эту версию своим ученикам и коллегам, те — своим. Эти бесчисленные цепочки до сих пор тянутся и ветвятся. Продвигаясь от звена к звену обратным ходом, можно дойти до первоисточника.
Профессор Андрей Евгеньевич Личко, заместитель директора Психоневрологического института, с которым я беседовал в Ленинграде, называет троих психиатров, от которых он слышал этот рассказ еще в молодые годы: доцента Е. И. Воробьеву, работавшую с Бехтеревым с дореволюционных лет, профессора А. С. Чистовича, также близкого сотрудника Бехтерева, и доцента К. М. Кандорацкую, дальнюю родственницу Владимира Михайловича, часто бывавшую в его семье.
— Этой версии трудно не верить, — говорит профессор А. Е. Личко. — В моем сознании она осталась со студенческих лет.
Сотрудники того же института профессор Август Моисеевич Шерешевсний в беседе с корреспондентом «ЛГ» сослался на члена-корреспондента Академии пед-наук В. Н. Мясищева и бывшего главного психиатра Министерства обороны профессора Н. Н. Тимофеева. Оба они в молодости работали с Бехтеревым.
Доктор наук Виктор Миронович Гиндилис сказал мне. что он слышал эту историю от академика А. В. Снежиевского, а тот — от профессора Т. И. Юдина.
Никого из тех, кто был первым в цепочке, к сожалению, нет в живых.
Академик медицины Левон Оганесович Бадалян — мы встретились с ним в редакции «Литературной газеты» — вспоминает, что в семидесятые годы профессор В. М. Банщиков, тогда председатель Научно-медицинского общества психиатров и невропатологов, на одном из заседаний прочитал письмо, которое передала ему вдова некоего профессора-медика. В этом письме, которое автор просил опубликовать после его смерти, сообщалось, что Бехтерев был отравлен, приводился ряд подкрепляющих фактов.
По моей просьба коллега, корреспондент «ЛГ» Ю. Яновский, помогавший мне собирать материал для статьи, пытался разыскать это письмо, но безуспешно.
Психиатр Михаил Иванович Буянов давно занимается бехтеревской историей.
«Я разговаривал с многими психиатрами, которые хорошо знали Бехтерева или были его современниками, — пишет М. И. Буянов, — разговаривал с многими родственниками ученого, разговаривал в хрущевские времена... говорил в брежневские времена, и все неизменно утверждали: Бехтерева убил Сталин — не сам конечно, а с помощью своих подручных».3
Осенью 1971 года М. И. Буянов беседовал с Владимиром Николаевичем Мясищевым, который в 1939 году стал директором основанного Бехтеревым Психоневрологического института и возглавлял его около тридцати лет.
«В декабре 1927 года, — рассказывал Мясищев, — Бехтерев отправился а Москву для участия в съезде психиатров и невропатологов, а также в съезде педологов... Перед, самым отъездом из Ленинграда он получил телеграмму из Лечсанупра Кремля с просьбой по прибытии в Москву срочно туда позвонить. Бехтерев - позвонил, а затем отправился в Кремль.
На заседание Бехтерев приехал с большим опозданием, кто-то из делегатов спросил его, отчего он задержался. На это Бехтерев — в присутствии нескольких людей — раздраженно ответил:
— Смотрел одного сухорукого параноика».
«То ли кто-то из присутствующих доложил куда следует, — Замечает по атому поводу М. И. Буянов, — то ли судьба. Бехтерева была уже предрешена, но вскоре после этих слов он неожиданно скончался. Был он физически очень крепок, ни на что не жаговался. Его неожиданная смерть поразила всех, многие заподозрили что-то неладное».
Далее разговор с В. К Мясищевым продолжается:
— Ну. а вскрытие что показало? Ведь - без вскрытия не хоронят.
— Вскрытия не было.
— Как это так?
— После заседания Бехтерев вместе с делегатами отправился в Большой театр (в газетах писали — в Малый. — О. М.), там к нему подошли какие-то мужчины, которые не были делегатами и никому не были известны. Они повели ученого в буфет, там он Стал есть какие-то бутерброды. Потом спутники куда-то испарились, и более их никто не видел. Ночью Бехтерев скончался..., его прах (кроме мозга) был кремирован без вскрытия... урна была отправлена в Ленинград. Вскрывал мозг Бехтерева академик А. И. Абрикосов — крупнейший патологоанатом того времени. Позже А. И. Абрикосов вскрывал В. Р. Менжинского, Г. К. Орджоникидзе и многих других, причина смерти которых фальсифицировалась властями. А. И. Абрикосов всегда чувствовал над собою дамоклов меч НКВД...»3
Газеты, мы видели, совсем по-другому, излагали хронологию болезни и смерти Бехтерева. По газетам, он умер не в ночь после посещения театра, а в следующую ночь.
Утверждение, будто Бехтерев умер около полуночи 24 декабря, не совмещается и с рассказом Натальи Петровны, по которому печальная весть была сообщена семье по телефону из Москвы именно 24-го. Вряд ли это можно было сделать за оставшиеся пятнадцать минут.
Конечно, Наталья Петровна была в ту пору мала и могла что-то перепутать, но в семейном предании эта дата осталась прочно: то был сочельник, наряжали елку.
С Натальей Петровной, готовя статью, я встречался дважды — в июне в московской гостинице Академии наук и в августе у нее дома в Ленинграде. На следующий день после московской нашей встречи она позвонила мне домой:
— Кстати, перед сообщением о смерти деда была некая мистика. Но она вам, наверное, не интересна.
— Нет, отчего же, — возразил я.
— Мистика была такая. Мы наряжали елку, и отец стал зажигать свечи. Свечи он зажигал прямо над Дедом Морозом. Когда зажег три свечи, неожиданно сказал: «Смотрите, у этого деда лицо прямо как у моего отца. И три свечи у изголовья». Вскоре раздался звонок..
Не совпадает этр с газетной версией.
ИЗ РАССКАЗА Мясищева можно предположить, что Бехтерева вызывали на консультацию в связи с развивающейся сухорукостью Сталина, а паранойю он установил попутно.
«Говорили, что Бехтерев участвовал в нескольких консилиумах в отношении здоровья Сталина. Собирались консилиумы не по поводу состояния психики вождя, а по поводу его сухорукости, инсультов и иных неврологических расстройств. Приглашали Бехтерева не как психиатра, а как невропатолога...»3
Есть, однако, и другие версии. Лидия Шатуновская пишет:
«Многие задумываются, совершал ли он (Сталин. — О. М.) чудовищные преступления в здравом уме или страной правил на протяжении многих лет психически ненормальный человек.
В конце двадцатых годов Сталин впал в состояние тяжелой депрессии. Пригласили Бехтерева, который провел с ним несколько часов, а затем на вопросы окружающих сказал: «Диагноз ясный. Типичный случай тяжелой паранойи»4.
Шатуновская близко соприкасалась в то время с многими работавшими в Кремле и могла, конечно, слышать эти разговоры.
По здравому размышлению, сомнительно, чтобы к Сталину приглашали психиатра в связи с предполагаемым помешательством. Сомнительно также, чтобы психиатр осмелился это помешательство вслух подтвердить. Более похоже на правду, что вождю потребовался именно невропатолог. который подсказал бы, как быть с сухорукостью. А неосторожную фразу насчет паранойи Бехтерев действительно обронил на съезде или где-либо еще вдали от кремлевских стен.
Это — по здравому размышлению. Но тут надо знать Бехтерева. Человек он был властного и независимого характера. Никого не боялся, ни с какими условностями не считался. В царское время был близок ко двору, пользовался благосклонностью государя. По Петербургу даже ходил анекдот: завидев будто бы из окна Зимнего дворца пролетку Бехтерева. Николай обычно наказывал приближенным дать ему все, что он попросит, «не то он получит от меня больше».
И вместе с тем этот самый человек в этой самой пролетке приезжал на стачки питерских рабочих, устраивал в клиниках своего института тайные сходки революционеров, выступил на знаменитом процессе Бейлиса как ярый противник антисемитизма, наконец, с некоторых пор находился под негласным надзором полиции...
Авторитет Бехтерева и в России, и за рубежом был огромен. Он сохранился и после революции, которую Бехтерев принял безоговорочно. Стоило Бехтереву, например, как-то пожаловаться, что ему не дают денег на покупку импортного оборудования, как Калинин тут же распорядился выделить бехтеревскому институту весь фонд валюты, предназначавшийся Наркомздраву.
Кстати, с Калининым они были друзьями.
Был знаком Бехтерев и с Лениным, дважды осматривал его во время последней болезни в Кремле и в Г орках.
Будучи человеком влиятельным и авторитетным, натурой широкой, Бехтерев, видимо, не имел привычки осторожничать, взвешивать слова. Выйдя из кабинета Сталина, в ответ на вопросительные взгляды кучковавшихся в приемной, он вполне мог бросить — это еще одна версия — «Ничего загадочного — обыкновенная паранойя».
Что касается того, вызывали ли к Сталину психиатра или невропатолога — а Бехтерев совмещал в себе то и другое, — в качестве психиатра его могли позвать вовсе не в связи с помешательством вождя, а в связи с бессонницей, раздражительностью, аффектацией. Сталинская бессонница хорошо всем известна. Вся страна вынуждена была приноравливаться к ней. Легионы чиновников всех рангов маялись по ночам в своих кабинетах — каждую минуту мог тренькнуть телефон, последовать приказ, вызов. Вождь решал неотложные проблемы. И эти его ночные бдения приводили в экстаз поэтов.
Еще одна версия: к отравлению Бехтерева причастна его вторая жена Берта Яковлевна. Домашние были убеждены, что это именно ее рук дело. Мотивы отравления, правда, предполагались меркантильные.
Бехтерев-сын всем рассказывал о своих подозрениях: отца отравили. Хотя подозревал он в злодеянии вовсе не отца народов, а всего лишь собственную мачеху, этого вполне могло оказаться достаточным. чтобы кто-то ощутил необходимость убрать и его. В конце концов, Петр Владимирович, главный инженер одного из ленинградских оборонных КБ, был арестован. Десять лет без права переписки. Существовал тогда такой иезуитский эвфемизм, маскировавший слово «расстрел». Спровадили в лагерь и его жену. Трое детишек начали скорбный путь по распределителям и детдомам.
Бехтерев женился на Берте Яковлевне незадолго до кончины, года за два. Это был странный брак. Она была намного моложе его, не принадлежала к его кругу.
По свидетельству Шатуновской, после смерти Бехтерева Берта Яковлевне бывала у нее в гостях. И все удивлялась: отчего это умер Владимир Михайлович, ведь он был совершенно здоров? «Слушая ее. — пишет Шатуновская, — все переглядывались между собой»4.
По завещанию Берта Яковлевна не получила ничего.
В середине тридцатых она исчезла. М. И. Буянов и некоторые другие утверждают, что была она родственницей Ягоды.
Истинными мотивами отравления Бехтерева, конечно, не могли быть денежные. Это не вяжется с масштабно организованными попытками замести следы содеянного С последующим трехдесятилетним вытравливанием памяти об ученом.
СЧИТАЕТСЯ, что вместе с Бехтеревым Сталина осматривал еще один психиатр, который разошелся с ним в диагнозе, посчитал вождя здоровым. а бессонницу и раздражительность отнес на счет переутомления. Дальнейшую головокружительную карьеру этого психиатра рассматривали как знак высочайшей благодарности за это его заключение — «здоров».
Не знаю, правда, доставляли ли ему радость посыпавшиеся на его голову благодеяния и милости. Думаю, что до конца дней своих не мог он не испытывать ужаса — ведь он был свидетелем бехтеревского диагноза, а свидетелей обычно убирали, невзирая ни на какие заслуги.
На Западе немало написано об этой истории. Одна из последних публикаций — статья профессора Лаури В. Лайтинена, опубликованная в одной из шведских газет. Называется статья «Диагноз означал смерть».
У нас об этой версии недавно написала газета «Ленинградский рабочий»5. Упоминается она также в книге И. Губермана «Бехтерев: Страницы жизни»7.
Хотя дело давнее, на историю гибели Бехтерева можно пролить свет. Один из путей подсказала Наталья Петровна:
— В институте сохранился мозг Владимира Михайловича. Попросите директора провести анализ. Можно также провести химический анализ праха. Раньше ведь кремация делалась не так, как сейчас. Это сейчас поток, обезличка, а тогда все было начистоту, даже в глазок смотреть разрешали.
Я выразил сомнение, что нам удастся организовать такое исследование, не обращаясь в высокие инстанции.
Наталья Петровна охотно согласилась:
— Да, даже если проведут анализ, те наверняка мозг заменят.
— Как все-таки получилось, что тело поспешно кремировали, а мозг сохранили? Ведь чтобы обнаружить яд, достаточно кусочка ткани...
— Ну. тогда не было таких методов анализа. А потому не было и боязни, что яд обнаружат.
Методов не было, а яд был. С незапамятных времен.
Внук Бехтерева, Андрей Петрович, считает эти анализы излишними, поскольку факт отравления, он полагает, очевиден.
Все-таки мы попросили — не директора института, а министра здравоохранения и Генерального прокурора — провести анализ мозга и праха Бехтерева. Официально направили бумагу от руководства «Литературной газеты». Если яд не будет обнаружен, это ничего еще не скажет: и мозг, и прах могли быть уже и в прошлом заменены, да и времени много прошло. А присутствие яда скажет о многом.
Еще один путь — где-то в недрах КГБ пылится архив Бехтерева. Он хранился у Петра Владимировича и при аресте его был конфискован. Там же должны находиться и дневники Бехтерева-младшего. Петр Владимирович вел их подробнейше, предчувствуя свою судьбу, надеясь, что подробные дневниковые записи предоставят ему алиби, покажут, что ничего предосудительного он не совершал. То были тщетные надежды: в ту пору алиби не было ни у кого, все были виноваты перед вождем.
Наконец, все это дело может высветить история болезни Сталина. Если, нонечно, такой документ существует.
БЫЛ ЛИ Сталин душевнобольным?
По свидетельству Ромма, Хрущев так говорил о нем:
— Вы думаете, легко было нам? Ведь между нами говоря... между нами говоря, это же был сумасшедший последние годы жизни, су-ма-сшед-ший. На троне — заметьте...»8
Но слова Хрущева — это, конечно, не то, что диагноз Бехтерева. Мало ли кого мы называем сумасшедшим.
В энциклопедии паранойя расшифровывается так: «...стойкое психическое расстройство, проявляющееся систематизированным бредом (без галлюцинаций), который отличается сложностью содержания, последовательностью доказательств и внешним правдоподобием (идеи преследования, ревности, высокого происхождения, изобретательства, научных открытий, особой миссии социального преобразования и т. д.). Все факты, противоречащие бреду, отметаются; каждый,- кто не разделяет убеждения больного, квалифицируется им как враждебная личность... Борьба за утверждение, реализацию бредовых идей непреклонна и активна».
Необыкновенно важна приписка: «Явных признаков интеллектуального снижения нет...»
Это-то самое примечательное при паранойе: психические отклонения могут концентрироваться лишь в какой-то определенной плоскости. За пределами ее человек выглядит вполне нормальным. Как это отвечает тому, что мы знаем о Сталине!
В 1398 году Бехтерев подробно описал историю некоего Шебалина, малмыжского помещика (Малмыж — город в Вятской губернии), на протяжении длительного времени являвшего необыкновенные странности в поведении.
Время от времени он, например, палил из окна своего дома по крестьянам, которых неизменно считал жуликами и своими врагами (впрочем, к врагам он причислял и другие сословия, вообще почти всех людей, с кем бы ни сталкивался). Многократно грозил убить то одного, то другого, кто чем-либо ему не нравился (а не нравились ему почти все). Психиатры не однажды его обследовали, но всякий раз расходились во мнении, здоров он или болен: рассуждал Шебалин вполне логично, хотя имел фантастический сдвиг в представлениях об окружающем.
Споры между психиатрами длились до тех пор, пока Шебалин не совершил действительного убийства — застрелил председателя земской управы за то, что тот отказал ему в предоставлении места. Казалось бы, мало ли кому отказывают в должности — что же, всякий раз хвататься за револьвер? Бехтерев обратил внимание на неадекватность, с какой Шебалин оценил мотивы отказа: мол, убитый это сделал из личной к нему неприязни и тем допустил «оскорбление Личности» его. Совершив же убийство, Шебалин, по его словам, сделался «совершенно спокоен духом и вполне доволен тем, что... достиг желаемого результата», ибо «нельзя нравственно оскорблять человека неповинного».
Бехтерев усмотрел тут характерное проявление бреда преследования.
Чужую жизнь Шебалин не ставил ни в грош, покушений же на собственную панически боялся. По этой причине, например, никогда не употреблял ножа, разламывал хлеб руками, питался по преимуществу одними яйцами (в них невозможно подсыпать яду).
Как тут не вспомнить Сталина, требоезвшего подвергать тщательнейшей проверке все, что ставится ему на стоп.
Шебалин уверял, что по наущению недругов в его квартире «печки не топили, выставляли рамы, вынимали вьюшки» — все, чтобы извести его, Шебалина.
А какие козни творили против Сталина его бесчисленные «враги»! По всем углам виделись ему покушавшиеся. Сколько их было поставлено к стенке, безвестно сгинуло в лагерях! Хотя реального покушения так вроде бы ни одного и не случилось (если не принимать в расчет версию — впрочем весьма правдоподобную, — что его отравил-таки Берия.
Но больше мерещилось покушавшихся не на жизнь — на единоличную власть. Считается: Сталин убивал людей именно для того, чтобы удержаться у власти, действовал целенаправленно и логично. Но для этого вовсе не требовалось убивать миллионы. Во все времена властители убирают с дороги главным образом прямых соперников. Этого оказывается вполне достаточно. У Сталина таких было немного: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Киров... Если учесть для особой страховки подрост, молодую поросль, наберется еще с полдюжины. Стотысячные, миллионные убийства логически никак не оправданы.
Как, например, взывая к логике, понять маниакальное уничтожение командного состава Красной Армии в самый канун ужасающей войны? Разве не ясно было, что прорехи в высших армейских кадрах, сплошь издырявленных стараниями НКВД, оставляют голой страну перед надвигающимися лавами врагов? Как понять эту неспособность увязать деяния с последствиями, отсутствие такой способности даже в пределах, доступных ребенку? А так и понять, что деяния и последствия существовали для мудрейшего из мудрейших в совершенно различных, несообщающихся пространствах. Все виделось четко в пространстве бреда: дескать, случись что, уверенный в себе, спаянный, закаленный комсостав вполне может направить армию, против своего вождя и учителя. Расстрелами эта фантасмагорическая опасность устранялась. Реальные же последствия избиений и убийств скрывались где-то за туманной пеленой катаракты. Их размытые очертания никак не улавливались воспетым акынами орлиным взооом.
Точно так же бредовая идея сорвать с места, уничтожить миллионы работящих, припаянных к земле крестьян никак не соединялась в мозгу с неизбежной последующей трагедией, существовала отдельно сама по себе, заполняя все внутричерепное пространство. Ну-ка, догадайтесь, что будет, если разорить деревню дотла. До последнего колышка. Ну... Ну... Правильно, всеобщий голод. Но величайшему гению всех времен и народов это тоже почему-то не было видно. В облаке бреда отчетливо проступало другое: обескровливается до полной анемии класс, опасный — так он считал — для его, Сталина, личной власти.
(Конечно, это объяснение несколько схематично, как всякая гипотеза. Реальная жизнь складывается из сочетаний разнообразных побуждений, тенденций, сил. Относимо это и к великому крестьянскому разорению конца двадцатых — начала тридцатых годов, а также к другим глобальным сталинским деяниям. Какие именно побуждения и силы составляли всякий раз реально осуществляемое действие — это должны же нам наконец объяснить честные исследования историков. Думаю, однако: психическое недомогание вождя сказывалось тут не в последнюю очередь. — Прим, авт.).
...Бред преследования угрюмо сочетался у Шебалина с бредом величия. Он постоянно донимал всех глобальными идеями социального переустройства, призванными осчастливить мир. «Поставьте меня министром, — говорил он, — и я устрою общественное благо». И после, когда эти идеи не осуществились: «У меня же были гениальные планы, которые имели мировое значение».
Это заявлял человек, который был, - уволен из второго класса Аракчеевского корпуса «вследствие весьма слабого развития».
О сталинском бреде величия — что же много говорить? - Он всем известен, хотя тут как раз более всего неясности: кому он больше принадлежал — самому Сталину или его окружению? Как бы то ни было, бред величия, подогреваемый неистовым визгом параноидальной прессы (которую тогда никто ни в чем не упрекал), год от года разрастался. Все люди были осчастливлены, всем народам пути указаны, все законы общественного развития открыты... И не было такого благого дела, к которому не был бы причастен вездесущий и всезнающий вождь-отец.
Для человечества всегда оставалось загадкой, как может совладать со своей совестью человек, убивший другого человека, а тем паче множество ни в чем не повинных людей. Это недоумение относимо, конечно, к психически здоровым людям. Иное дело люди нездоровые — в их поступках загадочного нет.
«При явной тупости нравственного чувства, отсутствии сколько-нибудь прочных этических понятий и низком уровне жизненного идеала — что выражается отсутствием родственных чувств, склонности к семейной жизни и женоненавистничеством, неспособностью к дружбе, злопамятностью, мстительностью, лживостью, отсутствием угрызения совести — замечается кичливость «прямотою» отношений к людям... даже рыцарской честностью, высоким уровнем понятий о долге и правде, общественном благе...»
В этом бехтеревском описании никому не ведомого параноика Шебалина при желании можно разглядеть точнейший портрет Сталина.
СУЖДЕНИЯ психиатров относительно здоровья Сталина, как девяносто лет назад по поводу Шебалина, расходятся.
— Анализируя доходящие до нас сведения, — говорит профессор А. Е. Личко, — я как психиатр считаю, что Сталин был болен и что диагноз, поставленный Бехтеревым, верен. Болезнь, как это часто бывает, особенно остро протекала, очевидно, в отдельные периоды, в другие же затихала. Психотические приступы при этой болезни, как правило, бывают спровоцированы внешними обстоятельствами, трудными ситуациями. Возьмите хотя бы волнообразность репрессий. Я думаю, приступы были в 1929—1930 годах, потом в 1936 — 1937-м... Может быть, был приступ в самом начале войны, в первые дни, когда он фактически устранился от руководства государством. И наконец, это период в конце жизни, период «дела врачей». А между приступами были периоды затишья, что характерно для болезни. Конечно, и в это время характер его оставался прежним — жестким, властным, крутым, — но все же, когда кончалось состояние психоза, Сталин спохватывался и старался как-то смягчить последствия...
Ну как же, всем памятна сталинская статья «Головокружение от успехов», где он пытался несколько усмирить мамаевых ордынцев коллективизации, а заодно свалить на них вину за «перегибы».
Или предвоенное время... Когда наконец пришло осознание, что обескровленная расстрелами армия не в силах будет вести войну, — как он старался оттянуть хотя бы на год ее начало (как будто за год можно вырастить командующих армиями или группами армий взамен убитых!)! И опять — подчинение всего и вся этой безумной идее, полная глухота к сочувственным предостережениям друзей, к отчаянным воплям разведки, сообщающей, что назначен уже и день, и час нападения. Полное переселение в мир больных грез и фантазий.
— Давно вы пришли к заключению, что Сталин был болен?
— Вообще-то, должен вам сказать, я прозрел довольно поздно — в начале пятидесятых, как раз во время «дела врачей». К тому времени я уже прилично знал психиатрию.
В ноябре 1965 года Личко напечатал в «Науке и религии» статью про паранойю у Ивана Грозного.
«Опыт психиатрии свидетельствует, — говорится в статье, — что паранойя обычно развивается в возрасте 30—40 лет... ужасы в царствование Ивана Грозного начались после того, как ему исполнилось тридцать...
В 1564 году царь Иван со своей семьей и узким кругом доверенных лиц, забрав казну и дворцовое имущество, неожиданно покинул Москву и отправился жить в Аленсандровскую слободу. Причина бегства — навязчивая мысль о преследовании со стороны бояр, о мнимых заговорах, хотя, как свидетельствуют историки, к тому времени не только заговоров, но и какого-либо неповиновения со стороны бояр уже не было...
В Москву он согласился вернуться при условии, что ему предоставят право расправляться с кем он захочет и чтоб никто ему в этом не перечил. Даже духовенству было запрещено просить царской милости к осужденным...
Но главное, Иван создал опричнину — особую касту людей, пользующихся неограниченным правом убивать и грабить. Опричники ни от кого, кроме самого царя, не зависели, ни с кем, кроме него, не были связаны. Это были молодые, часто с темным прошлым люди, готовые на все, отрекшиеся от друзей и родных...
Разгул опричнины был страшен — ежедневно в Москве убивали по 10—20 человек. Трупы валялись на улицах, н никто не смел их убирать. Опричники довели крестьян до такого разорения, что казалось, будто по селам прошла неприятельская армия. Тысячи людей посреди зимы выгоняли из дому и толпами отправляли на жительство в пустые земли.
В условиях постоянного поиска мнимых заговоров и кажущихся измен чрезвычайное распространение получили доносы. Царь ждал их. При таком его настроении появилась масса доносчикоз, жаждущих ценой гибели других создать себе положение. Тем более что обвинения никак не проверялись. Существовала единстаенная форма доказательства вины: признание обвиняемых под пыткой... под страшными пытками люди не только подтверждали свою мнимую вину, но и оговаривали других...
Число казненных, убитых и замученных в царствование Ивана Грозного исчисляется десятками тысяч. Казнили не только осужденных, но и их близких и дальних родственников, друзей, слуг, малолетних детей. Многих ссылали в дальние места. Впрочем, ссылка, не освобождала от последующей казни.
Ненависть параноика к своим мнимым преследователям сперва была направлена на определенный, узкий круг лиц, а затем быстро расширилась на целые сословия, города... Иван Грозный возненавидел Новгород и Псков...
Объектом бреда преследования параноика легко становятся самые близкие емув люди — родственники, закадычные друзья. Иван Грозный, подозревая в измене, умертвил своего двоюродного брата князя Владимира Андреевича, его жену, старуху-мать (монахиню) и жену его брата (тоже монахиню).
Под конец заговоры и измены стали чудиться царю Ивану даже в среде излюбленной им опричнины. Ее вожди и царские любимцы — князь Вяземский, отец и сын Басмановы — были подвергнуты жестоким пыткам и казнены...
Как видим, если у обычного параноика бред может повести к жестокостям и убийствам, то у параноика, стоящего у власти, этот бред влечет за собой массовые репрессии»9.
Андрей Евгеньевич Личко сказал мне, что, когда он писал эту статью, он имел в виду не только модель Ивана Грозного, но и модель Сталина Обе модели поразительно схожи.
НЕ ВСЕ, конечно, так думают — как профессор Личко насчет болезни Сталина. Нынче наши психиатры пребывают в либеральной фазе. После периода, когда они готовы были объявить шизофреником едва пи не каждого, кто высовывал голову из океана конформности, — осторожничают. Осторожность и к Сталину относится (я не с одним беседовал). Что ж, это их право. Их можно понять: описаний поведения Сталина, достоверных и полных, не существует либо они упрятаны где-то на дне архивов. В доступности имеется лишь клочковатое и разрозненное. По нему не составить общей картины. Ом ведь не оставлял улик, воспрещал, как известно, даже стенограмму произносимых бессмертных слов. Будто предчувствуя неизбежный грядущий суд потомков.
Ни на одном клочке земного шара ни один человек не признает, что шпиономания, например, проросшая на просторах нашего отечества обильнее всех других урожаев, была продуктом нормального, не пораженного червоточиной интеллекта. Но психиатру важно знать, действительно ли картина тотального нашествия шпионов, вредителей, заговорщиков, диверсантов сформировалась в мозгу одного человека.
Возможно, не все бредовые идеи рождались в сталинской голове. Иные подбрасывались ближними и дальними холуями — получали милостивое одобрение вождя — обогащались холуйской фантазией вновь получали одобрение и т. д. Как говорят радиотехники, шло самораскачивание контура.
...Вообще-то хорошо бы, конечно, узнать, был ли Сталин больным. С азартом набрасываемся и на менее значительные «белые пятна», а тут все-таки такое дело...
Но, с другой стороны, если прав Бехтерев, если Сталин действительно страдал паранойей, — то что? В конце концов тирания — сама по себе тяжкий недуг. Слово «паранойя» мало что к этому добавляет. Разве что подвигает разговор ближе к медицине. Средства профилактики, однако, — это каждому ясно — должны быть не медицинские. Средства защиты от рецидива тяжкой социальной напасти должны, извлекаться из иной, социальной же, аптечки
Олег Мороз
1 «Вестник Знания», №24, 1927.
2 «Известия», 28 декабря 1927 г.
3 Статья М. И. Буянова, пока не опубликованная, цитируется по рукописи.
4 Л. Шатуновская. «Жизнь в Кремле», Нью-Йорк. 1982.
5 «Сёндаго Моргон». Стокгольм. 22 ноября 1987 г.
6 «Ленинградский рабочий». 1 июля 1988 г.
7 И. Губерман. «Бехтерев: страницы жизни». М. 1977.
8 «Огонек», № 28, 1988.
9 «Наука и религия», №11, 1965.
«Литературная газета», 28.09.1988
Statistics: 46
Бандиты с большой дороги
Есть фикция, называемая Государством, без каких-либо государственных институтов, без намека на право или хоть какой-либо закон. Есть братва, которая творит всё, что пожелает. Разве это страна? Разве это государство? Его нет.