Жаркий сентябрь 1954-го
В СУДЬБЕ каждого человека существует какая-то дата, с которой начинается новая точка отсчета времени. В моей жизни ею стал день 14 сентября 1954 года. 9 часов 34 минуты. Качается земля. А потом—удар. Глухой. Тяжелый. Сотрясающий душу и тело.
Затем — все разрывающий треск. Идут военные учения с применением ядерного оружия. А через 40 минут те, кто находился в укрытиях, вышли по команде для выполнения боевой задачи.
...Ранняя весна. Выстроившиеся на стадионе подразделения Брестского гарнизона. Команда: «Снять головные уборы!» И заблестели под солнцем наголо обритые головы всех стоявших в строю — от солдата до генерала. Никто еще не знал и не ведал, кроме самого высокого начальства, в какой поход по тревоге собрались 20-летние мальчишки и их командиры. И потянулись поезда на восток по «зеленой улице», почти без остановок. И на редких из них (ведь всего 9 лет назад кончилась война) выходили местные жители и кормили солдат картошкой, сметаной, медом, огурцами, приговаривая: «На какую же, милые, вы войну снова едете?» А разве мы знали, что эта «война» перевернет жизнь каждого из нас, лишит семьи, здоровья, любимых привязанностей, из многих сделает калек, а кого-то и вовсе вычеркнет из жизни?
Приехали. Разгрузились. Рядом — речка. Жара невыносимая. Лагерь стали строить — в одну линию на десятки километров. Здесь — палатки солдат, там — командиров взводов, а дальше — еще рангом повыше. Сзади — кухни: кормили хорошо. И постоянные выезды на боевые порядки. Тогда мы уже твердо знали, что нам предстоит быть первыми участниками атомной драмы...
Свидетельствует Ленинградец Б. Глебов:
— Минут за 15 до взрыва я, связист Володя Зибров и водитель Ермоленко (оба с Украины) получили боевой приказ восстановить правительственную связь. Выехали, только концы соединили, и в это время взрыв. А мы на открытой, местности, без всякой защиты! Потом мне очень плохо было — голова болела, тошнило, в госпиталь нас всех тогда направили. Сразу. Потом мать Зиброва написала мне, что умер он через год после демобилизации от неизвестной болезни. О Ермоленко ничего не знаю. Жиз ли ты? Я же и сейчас все время болею, хотя работаю...
Командир нашего подразделения капитан А. Аминев, ныне майор в отставке, в Крыму живет, настоящим отцом нам был. Но больше всех Валентина Марченко любил и, понимая серьезность происходящего, на кухню его отправил. Но мы Валентина нескоро дождались. А личный наш «НЗ» забрали потом на исследования.
А вот солдат же никто по-настоящему, насколько я знаю, не проверял. Никто тогда не подумал, что с этими людьми станет. Высокое командование точно знало: дал солдат подписку на 25 лет — будет молчать, что бы с ним ни случилось. А вот еще одно свидетельство.
«Мой муж — подполковник Колычев Алексей Георгиевич, тоже участник этих учений. Жили мы тогда в Белоруссии. На учениях супруг был около трех с половиной месяцев, но рассказывать он ничего не мог и не хотел, только вздыхал, а иногда и плакал, говорил: «Я видел уму непостижимое». Спустя два года началось. Сначала — головная боль, а в 1960 году его парализовало. А было ему 35 лет, и на здоровье не жаловался — лыжник-разрядник, охотник. Потом у него пошли опухоли. Врачи ничего не могли сказать. Однажды только врач-невропатолог меня спросил: «Не связан ли был ваш муж с ядерным оружием?» А что я могла ответить? Говорить было нельзя. Так он промаялся 18 лет и в 1978 году умер. Льготами никакими не пользовался, хотя он еще и ветеран войны. И на меня никакие льготы не распространяются... С глубоким уважением Колычева Валентина Константиновна».
...Дали команду на боевое построение и каждому поставили боевую задачу: кому связь-смотать, что почти от самого эпицентра тянется, кому приборы помочь с постов вынести. А потом все огневые, ракетные и авиационные системы начали самым интенсивным способом стрелять и бомбить. И земля вновь задрожала, но уже по-другому. Какой-то мелкой дрожью, вроде и не страшной даже. Над нами — снаряды, ракеты несутся, а где-то совсем недалеко впереди все это разрывается, и гул стоит неумолчный. А ты бегом к эпицентру...
Потом новая команда: «По машинам!» Противогазы натянули, в плащ-палатки закутались.
Школа стояла на обочине дороги — одноэтажная, деревенская. Так весь венец срезало, на десятки метров отбросило и горит. А дальше — страшнее. Лес проезжали — горит, а деревья — как противотанковые надолбы в землю забиты и расщеплены. Стволы пушек в кольца свились. Воздух густой, жара под 40 градусов. И пыль. Не оседает. Кто из нас тогда понимал, как она опасна?
В какой-то перелесок заехали. Трава островками горит. И кто бы мог подумать: грибы жареные из земли растут — ни масла, ни сковороды не надо. И, честно говоря, хотя чрево атомное рядом было — ни трусости, ни беспокойства ни у кого не возникало. Впрочем, поблизости с приборами я никого и не видел. К вечеру отбой объявили. Вереницами машины к лагерю потянулись. Устали мы жутко, голова раскалывалась, вроде бы подташнивало. Кухня нашлась. Ее с Валентином Марченко, оказывается, тоже через эпицентр прогнали. Солдатской каши той перед сном и поели.
Вскоре в Брест вернулись. Служба моя уже в другой ипостаси продолжалась, только вдруг глаза странно себя повели: как будто молнии какие-то все время мелькать стали. Порой даже и текста прочесть не мог. А потом каждый год новый сюрприз из области «нездоровья». Можно целую медикохронологическую таблицу составить. То дикие боли в позвоночнике, то кожа саднит. Потом волосы стали выпадать. Десны постоянно кровоточили.
В 30 лет, мне сказали, я инфаркт на ногах перенес. Потом очень сильно кости ног болели, кончики пальцев. К счастью своему, однополчанина встретил, подполковника Александра Ивановича Рябченко. Я ему рассказал, что со мной происходит. Это году в 61-м было. С ним, как с бывшим военным, чуть-чуть поделился. А он тоже «там» был. С полуслова меня понял. Срочно, говорит, госпитализироваться тебе нужно. Всякими правдами и неправдами в руки хороших врачей попал.
Но и они были бессильны: в начале 60-х правый глаз ослеп, а через несколько лет и левый... В то время ничего о сослуживцах своих я не знал. Только однажды в 1967-м встретил Виктора Николаева. Он у нас в пушечном полку служил. Мастер спорта, между прочим. Так Виктор тоже жаловался, что недомогания замучили.
А вот свидетельство В. Журкова из Подмосковья:
«Я служил на Новой Земле. На атомных испытаниях провел три года. Также давал подписку. Все эти «прелести» перенес. В 1961 году почувствовал себя плохо, и пошло. В каких только госпиталях не валялся. Сейчас лишь стоит на рентген сходить, появляется рвота, голова сильно болит, после Чернобыля стал писать все как было (в военкомате разрешили), но никто не верит.
Написал командующему ПВО — разрешили положить в госпиталь в Красногорске. Там сразу сказали — не наш больной. А потом сколько ни писал — всюду отказ. От отчаяния обратился к Съезду народных депутатов. Через три месяца пришел ответ: моя просьба переслана в Главное медицинское управление Министерства обороны, оттуда — в областной военкомат. Круг замкнулся. Сейчас я инвалид. И не представляю, куда обратиться за помощью».
КАК ЖЕ так получилось, что смелые, преданные Родине люди, двадцатилетние мальчишки-солдаты и зрелые боевые офицеры, вложившие свое здоровье и жизнь в укрепление обороноспособности страны, оказались начисто забытыми? Хотели сохранить военную тайну? Но ведь можно было поименно записать каждого человека, служившего там, и все эти годы следить за его здоровьем, лечить, помогать. Многие ведь к тому же писали о помощи. В разные инстанции Министерства обороны, в Президиум Верховного Совета. Письма пересылали на места, где ни один из поставленных вопросов никогда не мог быть решен вообще. Все это происходило и происходит потому, что у должностных лиц, занимающихся письмами трудящихся, нет, если хотите, целевого государственного задания на их исполнение. Для нас все еще нет закона, нет льгот, нет прав.
Мне приходилось неоднократно бывать в Москве, в приемной Министерства обороны, где офицеры и даже генералы выслушивают и... ничего не делают. Хотя это уже не рядовые исполнители.
В 1987 году, в сентябре, Святослав Николаевич Федоров и Надежда Федоровна Пашинова сделали мне в один день операции правого и левого глаза, спрашивая при этом, как же я мог набрать такое количество глазных болезней. Спасибо им! Боли исчезли.
Как же исправить сложившееся положение? Думаю, что выход есть. Министр обороны должен, наверное, принять у себя участников военных действий 54-го, 58-го и других годов, обсудить их судьбу, сделать что-то хотя бы силами военного ведомства. У нас нет закона о приравнивании пострадавших в атомных учениях людей к участникам войны. Но разве это справедливо?
Вероятно, нужно срочно и как можно быстрее отправить пострадавших в лучшие военные санатории и госпитали. А умершим от ран, ибо лучевая травма тоже рана, поставить хотя бы скромный памятник.
И еще. Мы выполняли тогда свой воинский долг. Как его понимали честно.
Воспоминания. В. Бенцианова, участника атомных учений записала Г. САПУНОВА.
Газета «Труд», 06.01.1990 года
Учения 1954-го. Вглядимся в документы.
За пять суток до начала учений все войска были выведены из запретной зоны. По периметру ее выставили охранение. С этого момента и в течение первых трех суток после взрыва допуск туда производился только через контрольно-пропускной пункт по специальным пропускам и жетонам. В приказе Г. Жукова говорилось: «...В день учения с 5.00 до 9.00 запретить движение одиночных лиц и автомашин...»
Он тоже был под «Атомным снегом»
Младен Живойнович Маркович представляет в Москве ряд зарубежных торговых фирм. В редакцию обратился после того, как прочел в «Известиях» (№ 288) корреспонденцию «Сентябрь 1954-го: учения под атомным грибом».
Statistics: 22
Львов - куда идти?
Вячеслав Черновил: Мы за конструктивный подход.