Тайна октября 1941-го
Страшно читать позднейшие показания истязателей — о том, как кричал, хватаясь за сердце, Ванников, как в кровь был избит Мерецков, как катался по полу и стонал Смушкевич, как лишился сознания истерзанный Штерн...
ПАМЯТЬ все решительней входит в нашу жизнь, не только ликвидируя белые пятна истории, но и мощно влияя на сегодняшние поиски и решения, на глубокое осознание каждым чистейшей цели, достижение которой несовместимо с грязными средствами. Никто не забыт и ничто не забыто — этот священный лозунг относится ко всем. И к жертвам фашизма. И к жертвам той беспощадной машины уничтожения, которая не дала им даже возможности погибнуть, сражаясь с фашизмом. Но в победе над ним все равно есть капля и их крови.
Память требует Памятника — овеществленного знака антизабвения. Достойный мемориал погибшим в войне будет наконец воздвигнут. Хотя бы и с опозданием на полвека. С еще ббльшим опозданием неизбежно грядет ничуть не менее достойный мемориал погибшим от беззакония. В ожидании решения, которое, будем надеяться, не за горами, чтб мешает нам почтить в металле и камне память не всех сразу, а пока лишь «некоторых» и «отдельных»? Чьи имена не надо разыскивать следопытам — они известны и сегодня предстают перед нами такими, какими были. Без оскорбительной лжи.
За последние месяцы мне открылось многое из того, что было упрятано в судебных архивах. Хочу рассказать лишь об одной странице недавней истории.
СНАЧАЛА цитата из книги, всем хорошо известной. «На службе народу» — так она называется. Вышла тремя изданиями. Автор — Маршал Советского Союза Кирилл Афанасьевич Мерецков.
«Наступило утро второго дня войны. Я получил срочный вызов в Москву. (Тогда еще генерал армии, заместитель наркома обороны СССР Мерецков находился в Прибалтике, руководя сопротивлением наших войск фашистским захватчикам. — А. В.) ...В тот же день, то есть 23 июня, я был назначен постоянным советником при Ставке Главного командования.
В сентябре 1941 года я получил новое назначение. Помню, как в связи с этим был вызван в кабинет Верховного главнокомандующего. И. В. Сталин... сделал несколько шагов навстречу и сказал:
— Здравствуйте, товарищ Мерецков! Как вы себя чувствуете?»
У Верховного были все основания задать генералу этот вопрос. Ибо он хорошо знал, где и как провел полководец те месяцы, что разделяют первый и второй процитированные мною абзацы. И сам автор помнил, конечно, о них ничуть не хуже, чем о той первой фразе, которой был встречен в Ставке.
24 июня 1941 года (по другим документам — 26-го) заместитель наркома был арестован. Что случилось с ним дальше, мы узнаем из иной цитаты. В книгах ее не найдешь, она — в уголовном деле. Ее «автор» — один из самых кровавых бериевских- палачей Лев Шварцман.
«Физические методы воздействия, — заявил Шварцман уже в качестве подсудимого (1955 год), — применяли к Мерецкову сначала высокие должностные лица (имеются в виду ближайшие сподвижники Берии - Меркулов и Влодзимирский. — А. В.), а затем, и я со следователями Зименковым и Сорокиным. Его били резиновыми палками. На Мерецкова до ареста имелись показания свыше 40 свидетелей, о том, что он являлся участником военного заговора. В частности, были показания, что он сговаривался с Корком и Уборевичем (выдающиеся военные деятели, казненные вместе с Тухачевским в 1937 г. — А. В.) дать бой Сталину».
Член суда полковник юстиции Лихачев спросил Шварцмана: «Вы отдавали себе отчет в том, что избиваете крупнейшего военачальника, заслуженного человека?» Ответ: «Я имел такое высокое указание, которое не обсуждается».
По высокому указанию перед самой войной и в первые дни после ее начала арестантами стали те, кто еще уцелел после почти поголовного уничтожения высших командных кадров Красной Армии на исходе тридцатых годов. Затевался новый грандиозный «процесс военных».
Кроме Мерецкова, в состав «заговорщиков» входили: нарком вооружения Б. Л. Ванников, помощник начальника Генерального штаба, дважды Герой Советского Союза, генерал-лейтенант авиации Я. В. Смушкевич, начальник управления ПВО, Герой Советского Союза, генерал-полковник Г. М. Штерн, заместитель наркома обороны, Герой Советского Союза, генерал-лейтенант авиации П. В. Рычагов, заместитель наркома обороны, командующий войсками Прибалтийского Особого военного округа, генерал-полковник А. Д. Локтионов, заместитель начальника главного артиллерийского управления НКО СССР Г. К. Савченко, начальник отдела этого управления С О. Склизков, начальник Военно-воздушной академии, генерал-лейтенант Ф. К. Арженухин, заместитель начальника управления вооружений Главного управления ВВС И. Ф. Сакриер, Герой Советского Союза, генерал-майор авиации. И. И. Проскуров, виднейший артиллерийский конструктор Я. Г. Таубин и многие-многие другие.
Их место в эти судьбоносные дни оказалось не на фронте — в тюрьме!»
Едва ли не каждый из них заслуживает не строчки в газете, а целой книги. Среди «заговорщиков» — герои гражданской войны, участники боев в Испании, на Хасане и Халхин-Голе, виднейшие теоретики и практики военного дела. Трое из них входили в состав ЦК, пятеро были депутатами Верховного Совета СССР. Это уже «второй эшелон» — после того, как был истреблен первый: Рычагову, например, только-только исполнилось 30 лет...
24 июня 1941 г. прямо на летном поле была арестована его жена, известная военная летчица майор Мария Нестеренко — заместитель командира авиаполка особого назначения. Формула обвинения: «...будучи любимой женой Рычагова, не могла не знать (!) об изменнической деятельности своего мужа».
Искать какую-то одну причину, побудившую затеять именно в этот момент столь безумную акцию, — дело, думаю, безнадежное. Запущенная на полный ход машина уничтожения крутилась по своим законам. Остановиться она уже не могла. Нужны были заговоры, диверсии, покушения, происки кишащих повсюду врагов. Иначе страх начинал гаснуть. Иначе отлаженный аппарат подавления мог заржаветь, оказаться ненужным. Иначе Сталин обратил бы свой испепеляющий взор на тех, кто «плохо карал».
Праздный вопрос — знал ли Сталин о том, какое судилище назревает. Мог ли не знать, если, как пишет Ванников, чьи мемуары недавно опубликовал журнал «Знамя», в его одиночную камеру (июль сорок первого!) пришло указание Сталине «письменно изложить свои соображения относительно мер по развитию производства вооружения в условиях начавшихся военных действий». Мог ли не знать, - если в разгар следствия при наличии, как хвастался 14 лет спустя Шварцман, «многочисленных показаний об их вражеской деятельности», выбитых усердием следователей В. Г. Иванова, Н А. Кулешова, А. А. Зозулова, 3. Г. Генкина, А. К Марусова, Я. М. Райцееа, И И. Родованского и других, по его высочайшему распоряжению были освобождены Мерецков, Ванников и еще десятка полтора видных деятелей оборонной промышленности. Этих счастливцев прямо из камер возвращали в свои служебные кабинеты, а иных доставляли к Сталину в Кремль. Но не всех. Далеко не всех...
Из песни слова не выкинешь: зверски избитые жертвы (кроме Локтионова, героически выдержавшего все пытки) «признали» в конце концов то, чего от них добивались. Страшно читать позднейшие показания истязателей — о том, как кричал, хватаясь за сердце, Ванников, как в кровь был избит Мерецков, как катался по полу и стонал Смушкевич, как лишился сознания истерзанный Штерн... - «Кирилл Афанасьевич, ну ведь не было этого, не было, не было!» — умоляюще протягивал руки к Мерецкову на очной ставке корчившийся от боли Локтионов и замолкал, встретившись с его измученным и потухшим взглядом.
Склоним головы перед теми, кто не выдержал, с таким же состраданием и пониманием, что и перед теми, кто устоял. Доверимся лучшему знатоку этих дел Лаврентию Берии, который давал показания на следствии: «Для меня несомненно, что в отношении Мерецкова, Ванникова и других применялись беспощадные избиения, это была настоящая мясорубка. Таким путем вымогались клеветнические показания».
Назвав тех, кто ему нужен и, стало быть, подлежит освобождению, промолчав об остальных, Сталин сделал выбор. Берия хорошо понимал Учителя: дальше можно было действовать «по усмотрению». Те, в чью преданность Верховный поверил, из шпионов и диверсантов сразу же превратились в военачальников самого высшего ранга. Мерецкова перед освобождением вызвал Меркулов — правая рука Берии. Присутствовавший при их беседе следователь Тихонов вспоминал: «Мерецков сказал ему (Меркулову — А. В.): «Всеволод Николаевич, раньше мы запросто встречались, а теперь я боюсь вас». На это Меркулов только усмехнулся».
Он имел основания усмехнуться: сила и власть остались в тех же руках. У Берии и компании.
То, что произошло, ужасает еще и сегодня — почти полвека спустя. Эта мрачная тайна октября сорок первого мало кому известна. Раскроем ее.
ФАШИСТЫ приближались к Москве. В ночь с 15 на 16 октября центральный аппарат НКВД эвакуировался в Куйбышев. Туда же перевезли и важнейших подследственных — главный «объект» работы этого аппарата. Вдогонку с курьером для спецпоручений полетело письмо Берии: следствие прекратить, суду не предавать, немедленно расстрелять. И список — двадцать пять человек.
Их искали еще неделю: даже «особо важные» затерялись в толпе согнанных сюда арестантов. Рядовые следователи приказа не знали — продолжали «работать». 27 октября Родованский еще допрашивал Арженухина, 28-го утром Райцес — Марию Нестеренко. Неожиданно появился особо доверенный Берии — Родос: «Пошли!» — без объяснений. Через несколько минут пять закрытых машин выехали из ворот тюрьмы...
«Акт. Куйбышев, 1941 год, октября 28 дня, мы, нижеподписавшиеся, согласно предписанию Народного комиссара внутренних дел СССР, генерального комиссара государственной безопасности тов. Берия Л. П. от 18 октября 1941 г. за № 2756/Б, привели в исполнение приговор о ВМН (высшая мера наказания. — Ред.) — расстрел в отношении следующих 20 человек осужденных; Штерн Григорий Михайлович, Локтионов Александр Дмитриевич, Смушкевич Яков Владимирович, Савченко Георгий Косьмич, Рычагов Павел Васильевич, Сакриер Иван Филимонович, Засосов Иван Иванович, Володин Павел Семенович, Проскуров Иван Иосифович, Склизков Степан Осипович, Арженухин Федор Константинович, Каюков Матвей Максимович, Соборнов Михаил Николаевич, Таубим Яков Григорьевич, Розов Давид Аронович, Розова-Егорова Зинаида Петровна, Голощекин Филипп Исаевич, Булатов Дмитрий Александрович, Нестеренко Мария Петровна, Фибих Александра Ивановна. Подписали: старший майор госбезопасности Баштанов, майор госбезопасности Родос, старший лейтенант госбезопасности Семенихин».
Пятеро других оказались в Саратове. Их расстреляли тогда же — за городом. Среди этих пяти был и Михаил Сергеевич Кедров, член партии с 1901 года, старейший чекист, ближайший сподвижник Дзержинского, незадолго до того оправданный (!) Военной коллегией Верхсуда СССР. Однако в архиве вместо оправдательного приговора лежит составленный задним числом документ об исполнении не существующего приговора к расстрелу.
Запомним дату: 28 октября 1941 года. Фашисты у стен Москвы, блокирован Ленинград, под пятой оккупантов Украина, Молдавия, Прибалтика, Белоруссия. Именно в этот день гремят заглушаемые моторами грузовиков залпы под Куйбышевом и под Саратовом: уничтожаются ни в чем не повинные полководцы, командиры, создатели оружия. Трое гибнут вместе с женами. От своих. От своих?
Сколько, их было — жертв репрессий и беззаконий? Любая цифра, которую сейчас называют, увы, не может быть точной. Цифрой займутся историки. Но за каждой «единицей», ее составляющей, — оборванная жизнь. А за всеми вместе — миллионы прямых потомков: дети, внуки, уже и правнуки. Где им оплакать погибших? Никто не знает, где их могилы, где оборвала пуля их жизнь. Куда принести цветы? Куда прийти — помолчать? Где рассказать молодым о трагических этапах великой нашей истории?
Но место, где 28 октября сорок первого года бандитски расправились с военачальниками и героями, — оно-то как раз известно. Это поселок Барбыш — как написано в деле, там находился тогда так называемый спецучасюк УНКВД по Куйбышевской области. Кто мешает местным органам власти проявить благородную инициативу и отметить это место хоть каким-нибудь монументом? Неужели погибшие не заслужили его? Ведь памятник Неизвестному солдату отнюдь не мешает ставить памятник тем, кто известен, благое дело — начать.
Аркадий ВАКСБЕРГ
«Литературная газета», 20.04.1988
Statistics: 6
Залп «Авроры»
Исторической необходимости в выстреле не было — утверждает свидетель залпа.