Горькая ссылка
О малоизвестном периоде жизни академика А. Д. Сахарова
МНОГИМ крупным ученым удалось оставить свои школы — Иоффе, Мандельштаму, Н. Вавилову, Капице, Ландау, из практиков — Королеву, Курчатову, Туполеву. Многие занимали крупные посты, были вхожи в самые высокие кабинеты, легко получали любую трибуну для выступления. И тем не менее сегодня приходится слышать, что не было ученого, который оказал бы на нашу жизнь и наше сознание большее влияние, чем Андрей Дмитриевич Сахаров. Но ведь значительную часть жизни академик А. Д. Сахаров не просто был лишен трибуны в своем Отечестве, но и жил в строгой изоляции. О каком же нравственном уроке можно тогда говорить, что считать «школой», которую ученый оставил после себя?
Вопросы поставлены. Можно обойти их молчанием, потому что сотни тысяч людей, пришедших на похороны Сахарова, траурные митинги, проведенные во многих городах страны, — все это свидетельство того значения, которое имел и имеет этот человек для нашей страны. И все-таки давайте искать ответ. Возьмем для этого самый «невыгодный» период его жизни — семь тяжелейших, словно в библейской притче, лет, проведенных ученым в горьковской ссылке, когда он был насильно выключен из общественных и научных процессов и вряд ли мог надеяться на то, что многие его предвидения столь скоро и убедительно оправдаются...
В последних числах декабря 1979 года ограниченный, как было сказано в официальном сообщении, контингент советских войск с целью оказания интернациональной помощи вошел в Афганистан. О подробностях этой акции знал тогда лишь самый узкий круг высших политиков, а ее последствия предвидеть не мог, кажется, никто. Но в первые же после ввода войск дни в нашей стране бесстрашно прозвучал голос протеста. Академик А. Д. Сахаров трижды выступает с заявлениями, организует пресс-конференции, где осуждает эту акцию и призывает советских руководителей вернуть войска на свою территорию.
Утром 22 января 1980 года А. Д. Сахаров уехал на научный семинар. Днем он -позвонил домой от секретаря заместителя Генерального прокурора СССР А. М. Рекункова и сказал, что его отправляют в Горький. Вечером того же дня самолет, в котором были А. Д. Сахаров, его жена Е. Г. Боннэр и несколько человек охраны во главе с первым заместителем председателя КГБ С. К. Цвигуном, доставил ссыльного в Горький, город, закрытый для иностранцев. Багаж семьи состоял из двух дорожных сумок...
Только ли позиция по Афганистану стала причиной высылки в Горький? Нет, недовольство ученым, высказывающим еретические идеи о реформаторстве общества «развитого социализма», а также позволяющего себе иметь собственное мнение о балансе мировых вооружений, зрело давно. Командно-административная система каждому человеку определила свою ступеньку в иерархии, и, по ее понятиям, Сахаров предупреждений получил уже немало. С поста заместителя научного руководителя крупнейшего института академик спустился до старшего научного сотрудника, его подвергали сокрушительной газетной обработке — от центральной прессы до стенной печати, он выслушивал внушения от прокурора, и даже в научных трудах обращаться к его основополагающим работам уже не рекомендовалось. Ссыльный ученый лишился трех звезд Героя Соцтруда, званий лауреата Ленинской и Государственной премий. Мировая слава, правда, оставалась — ей не прикажешь...
Афганистан оказался одновременно и последней каплей, переполнившей чашу терпения, и удобным предлогом для высылки, который гарантировал, по мнению наших высших политиков, общественное единодушие по отношению к академику, окончательно забывшему о патриотизме, как его понимали эти политики. Ну, а уж академик наконец, образумится, поймет: Горький — еще не самое отдаленное место. Кстати, как это долго было и с самой инициативой об оказании «интернациональной помощи», до сих пор неясно, кому принадлежит авторство решения о высылке академика из Москвы. Пару раз в начале 80-х администрации ФИАНа советовали уволить А. Д. Сахарова, но стоило «наивно» поинтересоваться, на какое и кем подписанное решение надо ссылаться в приказе об увольнении, вопрос сразу отпадал.
Важный момент: переубедить Сахарова уже давно не пытались, в прежние годы попытки чиновников от идеологии перевоспитать «заблудшего» оставляли стороны на своих позициях. Сахаров не принадлежал к числу тех, кто бетонно замирает перед начальством, он не признавал философии компромисса, ведь маленькая уступка потом нередко вырастает до беспринципности. И всем уже стало ясно: мысли Сахарова и сам Сахаров — это одно и то же. Судить его побоялись, да и не за что, решили изолировать от внешнего мира. Горький, как предполагалось, станет для неуступчивого академика «мышеловкой», откуда «докричаться» ему будет просто невозможно.
Едва сойдя с самолета, Сахаров написал открытое письмо о незаконности своей высылки с требованием открытого суда над собой. Через неделю его напечатали в «Нью-Йорк тайме». Волна протестов против высылки А. Д. Сахарова поднялась в первые же дни 1980 года и захватила широкие круги мировой общественности. Национальная академия США принимает решение о прекращении контактов с Академией наук СССР, нарушаются связи со многими другими организациями, возникает продлившееся до 1985 года движение за бойкот научных форумов, организуемых в СССР. Урон стране, ее авторитету неоценим, и ясно, что административные меры по отношению к инакомыслящему ученому стали очередным самоубийственным шагом командно-административной системы. Как спасали положение? В 1983 году, в самый разгар бойкота, президент АН СССР А П. Александров в интервью журналу «Ньюсуик» говорил о желательности сотрудничества в области науки, а действия правительства по отношению к Сахарову назвал «гуманными», «поскольку Горький, где он живет, — красивый город, большой город с большим числом академических институтов. Академики, которые живут там, не хотят никуда переезжать».
Справедливости ради надо сказать, что А. П. Александров, как президент академии, находился в сложном положении. Поступки — завуалированное противодействие возникшим в 1980 году предложениям об исключении ученого из членов академии, еще раньше — отсутствие его подписи под разгромным письмом 40 академиков против А. Д. Сахарова (любопытствующие могут выяснить персоналии в газетах за август 1973 года). Но его слова — прямо противоположны, цитировать даже неудобно.
Как явствует из интервью, в «крупном научном центре», у А. Д. Сахарова были все возможности заниматься плодотворной научной работой. Для полноты картины следовав ло бы добавить, что перед дверью Сахарова круглосуточно дежурил милиционер, заворачивавший всех, кто не имел специального разрешения. Во дворе напротив окон находился опорный пункт охраны порядка, а временами, с другой стороны, у лоджии, появлялся еще и вагончик. Вне дома «жигуленок» Сахарова сопровождала черная «Волга». Фотоаппарат, киноаппарат, магнитофон, радиоприемник, даже пишущая машинка были изъяты при обыске, телефон в квартире, ясное дело, отсутствовал. И даже телефоном-автоматом пользоваться через какое-то время уже не разрешалось. Никаких контактов с коллегами из местных институтов за все семь лет у Андрея Дмитриевича не было. Его ни разу не приглашали ни на одну конференцию, никто из горьковских ученых не переступал порог его квартиры.
Андрей Дмитриевич, как в плохом детективе, назначал встречи в самом людном месте — на почтамте. Но как любителю утаиться от профессионалов! Профессор М. Л. Левин, университетский друг Андрея Дмитриевича, один из немногих ученых, навещавших его в ссылке, рассказывал мне, как во время одной из конференций, проводившихся в Горьком, к нему обратился взволнованный заместитель директора крупного НИИ и умоляя больше не встречаться с Сахаровым, потому что «иначе у нас конференций не будет».
ЧЕГО опасались горьковчане, и чего опасались ученые из Москвы, в своих командировках избегавшие визита к впавшему в немилость коллеге? Многие из них были защищены академическими титулами, наградами, высокими постами. Но боялись, как это бывало ве раз по малейшему поводу, что «срежут» ассигнования, «прижмут» институт, не пустят на заграничную конференцию. В их сознании с академической точностью оценивался риск посещения ссыльного академика: я — так, а они — так. Выходило, что риск не оправдан, причем по причинам самым благородным, исключающим, казалось бы, собственное малодушие. А это и называется компромиссом. Именно этим, кстати, рационалисты, не рискнувшие посетить Сахарова, и отличались от самого Андрея Дмитриевича. Он всегда бросался на защиту обиженных и совершенно незнакомых ему людей, нимало не задумываясь, что потеряет от этих «необдуманных» действий. Это была та «неслыханная простота», о которой говорил Пастернак: «Она всего нужнее миру». Сахаров был русским интеллигентом в уже забытом значении этого слова с его всепоглощающей идеей служения народу, как бы этот введенный в заблуждение народ ни проклинал его.
Честно говоря, журналисту писать об Андрее Дмитриевиче Сахарове и легко, и непривычно. Легко — потому что не надо вымучивать наблюдения. А непривычно — по той причине, что очень редко пока еще встретишь человека, рискующего проявить личные качества, пристрастия, взгляды. Индивидуальность редко в почете, у наших героев — общее лицо, коллективные интересы, и первая черта положительного персонажа, естественно, — коллективизм. Тот в весьма распространенном толковании коллективизм, что предполагает прежде всего послушание воле большинства. И еще — умение пойти на все тот же компромисс, переступить через собственные убеждения, через совесть. Не потому ли у нас в таком дефиците собственные поступки, так редка твердая личная позиция? Да, надо признать, коллективистом в этом смысле Сахаров не был, поступать, как приказывали, вопреки убеждениям, не умел.
Мы уже говорили, что думать Сахаров в Горьком мог сколько и как угодно, но действовать в соответствии с этими мыслями ему возбранялось. Но все дело в том, что он просто не умел мириться с таким разрывом! Любыми путями Андрей Дмитриевич пытался связаться с внешним миром, переправлял письма, протесты, статьи, заявления. Первое время роль курьера брала на себя Е. Г. Боннэр, провезти что-либо крамольное в Москву было трудно, ее не раз обыскивали. Иногда, чтобы обмануть «наблюдателей», Елена Георгиевна в сумерках вылезала в окно, на перекладных добиралась до Владимира и оттуда — в Москву. Но в мае 1984 года ей запретили покидать Горький. Сахаров искал другие возможности, «терял» письма на улице в надежде на доброго прохожего, но в большинстве случаев его наивные попытки легко пресекались приставленными профессионалами.
Унизительная изоляция в Горьком — это была горькая правда, но на «экспорт» требовалась благополучная версия. И вот принимается решение о визитах к нему коллег из теоретического отдела ФИАН. Физики дали обещание не касаться политических вопросов и не брать у Андрея Дмитриевича никаких писем. Перед каждой поездкой они проходили подробный инструктаж и у заместителя директора ФИАНа по режиму, и у начальника первого отдела, вынуждены были докладываться по возвращении. Как явствовало из некоторых упреков, вспомицает профессор В. Я. Файнберг, все разговоры в квартире А. Д. Сахарова прослушивались. Но Андрей Дмитриевич знал об этом и откровенные беседы заводил, только отъехав на машине в лес. Но и здесь покоя не было: часто пересказывают анекдотический случай со здоровенным парнем, полчаса накачивавшим рядом шину своего велосипеда.
Обществеяная деятельность Сахарова во многом заслонила от нас его научные интересы. И это несправедливо, ибо для самого Андрея Дмитриевича не было занятия более увлекательного, чем физика. О физике он думал всегда и, по мнению хорошо знавших его коллег, сочетал в себе такие качества, которые ставили его в число крупнейших ученых нашего столетия. Не только создание водородной бомбы, но и церый ряд других принципиальных предложений позволяют ныне многим называть Сахарова «гением физики». Сахаров-ученый, впрочем, — тема отдельного разговора. Здесь же хотелось бы сказать, что визиты коллег-фиановцев, с научной точки зрения, нужны были Андрею Дмитриевичу для того, чтобы не потерять ощущение атмосферы современной науки, острой дискуссии. Вряд ли он ждал от гостей принципиально новой информации и уж, конечно, не свежих научных идей. Характерная деталь: значительное большинство работ А. Д. Сахарова написано без соавторов, что по нынешним меркам можно рассматривать как нонсенс. Сахаров работал в 80-е годы над космогоническими проблемами мироздания, и уровень его работ был столь глубок, что последние новации не могли оказать на них заметного влияния. В Горьком А. Д. Сахаров написал семь теоретических работ по физике, и каждая, по свидетельству профессора Б. М. Болотовского, может стать началом нового направления в науке. Продолжал академик А. Д. Сахаров и разработку своей пионерской идеи о нестабильности протона, причем из разных лабораторий мира приходили подтверждения, что полученное в эксперименте гипотетическое время жизни протона становится все ближе к предсказанному им в теории. Кстати, Андрей Дмитриевич не раз говорил, что самая большая его мечта — дожить до подтверждения этой переворачивающей все научное мировоззрение гипотезы.
Показательно, что одним из аргументов, который повлиял на разрешение поездок физиков в Горький, было соображение, что занятия наукой не оставят Сахарову времени для деятельности иного рода. Ему было позволено без ограничений выписывать научную литературу, как любому действительному члену академии. Но «отвлечь» А. Д. Сахарова от мыслей «вредного направления» с помощью науки было невозможно. Особенностью мышления этого ученого было то, что он любую проблему охватывал целиком, не удовлетворяясь частными решениями. Именно так, кстати, в 50-е годы молодой физик, работавший над локальной задачей при создании водородной бомбы (секретность была такова, что в отчетах вместо слов «электрон» и «протон» зияли интервалы), смог, словно знаменитый палеонтолог Кювье, воссоздавший по одной кости скелет динозавра, нарисовать в воображении общую картину и предложить свой, впоследствии реализованный вариант бомбы. А далее — также неизбежно — А. Д. Сахаров пришел к политическим последствиям обладания ядерным и обычным оружием, к влиянию на мир социальных процессов в каждой стране. Получилось так, что его выводы разошлись с тогдашними политическими установками. И ученый начал действовать, как это и положено ученому, — писал статьи. Одним казалось, что он безумец. Другие считали его ребенком. Немногие понимали натуру Сахарова: дойти в развитии своих мыслей и слов до конца. И остановить его не могли ни служебные неприятности, ни ссылка, ни улюлюканье больших собраний.
Во время пребывания в Горьком Л. Д. Сахаров написал одну из своих основных общественных работ — «Опасность термоядерной войны» (1983 год). В этой обширной статье приводятся соображения о конкретном сценарии всеобщего разоружение и его промежуточных этапах, о необходимости идти в этом пооцессе на компромиссы и избегать даже локальных конфликтов, указывается на «открытость» общества как гарантию сохранения мира. «Термоядерная война — бедствие неописуемого масштаба и совершенно непредсказуемых последствий, причем вся неопределенность в худшую сторону, — пишет ученый. — Нельзя планировать ядерную войну с целью ее выиграть. Нельзя рассматривать ядерлое оружие как средство сдерживания агрессии, осуществляемой с применением обычного оружия...»
Нашему читателю эта работа известна по резкой отповеди, которую дали Сахарову в «Известиях» (увы!) академики А. Дородницын, А. Прохоров, Г. Скрябин, А. Тихонов. Слепое раздражение вызывали, по-видимому, упреки Сахарова по поводу некоторых аспектов международной политики СССР, но разве Афганистан не давал поводов для этого? В статье «Когда теряют честь и совесть» (3 июля 1983 г.) ученому приписывается «ненависть к собственной стране и ее народу», «нравственное падение», говорится, что его «подлое благополучие зависит от народного горя». Между тем даже название статьи своего оппонента авторы, и, думается, совсем не по забывчивости, не приводят — не помогает разоблачениям название.
В Горьком А. Д. Сахаровым были написаны также статьи «Ответственность ученых», «На рубеже 80-х», «Что должны сделать СССР и США, чтобы сохранить мир», заочные выступления на Пагуошской конференции 1982 года, на встрече нобелевских лауреатов в Сорбонне, а также короткая речь на вручении ему (тоже, естественно, заочном) премии Сцилларда, присуждаемой Американским обществом физиков. В этих работах его гуманистическое миросозерцание получило дальнейшее развитие, и, право же, жаль, что недостаток газетного места не дает возможности привести изложение этих неординарных материалов.
Еще в тот год, когда рядом с фамилией Сахарова звучали оскорбительные эпитеты, на практике стали реализовываться казавшиеся утопическими соображения ученого по разоружению (например, о раздельном сокращении баллистических и ракет средней дальности, о необходимости сокращения обычных вооружений, о дестабилизирующем факторе ракет шахтного базирования и др.), набирали вес гуманистические тенденция, менялась общеполитическая ситуация в стране и в мире, и даже такой «неподсудный» вопрос, как война в Афганистане, уже не вызывал обязательного прежде безусловного одобрения. Иные из тех, кто проклинал А. Д. Сахарова в самые тяжелые для него годы, сейчас записываются в его друзья. Сделать это тем более легко, что он сам никогда не проявлял и намека на мстительность, злопамятность, списывая предательство на «законы того времени». Так думал он, не искавший компромисса со своей совестью, но вправе ли мы принимать эту щадящую формулу? Вправе ли и далее отделять, словно сливки от молока, идею и время от человека, реализующего лживую идею в послушном соответствии с духом времени? Единственный путь к очищению — быть в ответе за все сделанное тобой, даже когда так делали все вокруг. «Вы не хотите дезавуировать свое письмо?» — спросил А. Д. Сахаров у знаменитого академика, раскрывшего при встрече в Москве свои объятия. «Какое письмо? — удивился тот. — Ни о каком письме что-то не упомню». Из многих поносивших А. Д. Сахарова коллег-академиков покаялся только один— С. В. Вонсовский. И это двойная трагедия: в 30-е годы этот человек брал под защиту попавших под подозрение, в удушье 70-х—дрогнул.
Не обойти и еще одну значительную и горькую страницу жизни А. Д. Сахарова в ссылке. Много сил ушло у него на защиту близких, трижды — в 1981, 1984 и 1985 годах он объявлял голодовку. Его помещали в Горьковскую областную больницу имени Семашко, где он провел за эти годы почти 300 дней. Здесь Андрея Дмитриевича насильно кормили. В одном из писем А. П. Александрову («Я обращаюсь к Вам в самый трагический момент моей жизни») Сахаров описывает различные способы принудительного кормления. Главный врач О. А. Обутхов говорил: «Умереть мы вам не дадим. Но вы станете беспомощным инвалидом».
В больнице после одного из жестоких сеансов принудительного кормления у Андрея Дмитриевича случился спазм сосудов головного мозга (или инсульт?), появились симптомы болезни Паркинсона. «То, что происходило со мной в Горьковской областной больнице летом 1984 года, — пишет А. Д. Сахаров, — разительно напоминает сюжет знаменитой антиутопии Орвелла, по удивительному совпадению названной им «1984 год». В книге и в жизни мучители добивались предательства любимой женщины. Ту роль, которую в книге Орвелла играла угроза клетки с крысами, в жизни заняла болезнь Паркинсона».
И у нас, и за рубежом раздавались упреки в адрес жены и друга Сахарова Елены Георгиевны Боннэр, неужели она, понимая весь риск голодовок для Андрея Дмитриевича, не могла предотвратить их? Вот один из их записанных разговоров на эту тему: «Андрей, надо научиться достойно проигрывать». — «Я не хочу этому учиться, я должен учиться достойно умирать». Вряд ли возможно было отговорить Сахарова, когда он принимал твердое решение, а голодал он, как сам признавался, прежде всего за свое окно в мир, - за связь с миром, не желая превращаться в «живой труп». Да и вправе ли мы быть судьями для этих людей? Все многолетние свидетели жизни Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны отмечают атмосферу счастливой любви, окутывавшую их дом. В «Воспоминаниях» (эта книга, тоже написанная в Горьком, выходит в апреле в США) Андрей Дмитриевич пишет о жене восторженно и возвышенно. Кто-то, быть может, хотел бы другого, но отношение к супругу — тоже характеристика человека. А без верности, преданности в семейных отношениях, думаю, не было бы Сахарова-ученого, общественного деятеля, над судьбой которого мы сегодня размышляем.
ВЫСТУПЛЕНИЕ М. С. Горбачева Сахаров впервые услышал в больнице в 1985 году, когда единственными его собеседниками были сотрудники КГБ. Он сказал им: стране повезло впервые за долгий путь. Можно только догадываться, какое противодействие пришлось преодолеть новому руководству, прежде чем ученому разрешено было вернуться из ссылки. Ведь еще в 1986 году Сахарову не разрешили, несмотря на его просьбу, принять участие в ликвидации последствий - чернобыльской катастрофы, хотя именно его ум мог оказаться там незаменимым.
Но перестройка набирала ход. Изоляция человека, призывающего к ней, становилась анахронизмом, нелепицей. 15 декабря 1986 года поздно вечером в горьковской квартире был установлен телефон, а через два дня состоялся разговор М. С. Горбачева и А. Д. Сахарова. Андрей Дмитриевич, выразив благодарность, тут же — он оставался самим собой даже в эту минуту — сказал, что его радость омрачена участью - политзаключенных. Сколько было еще потом диспутов М. С. Горбачева и А. Д. Сахарова, но они происходили на глазах у всех, и, без сомнения, содействовали тому, чтобы перестройка развивалась, преодолевая на своем пути трудности и противоречия.
Горьковская ссылка закончилась. Достигла ли она своей цели? Сахаров оставался все тем же, каким он был и до, и во время нее, — говорил, что думал, и поступал, как говорил. Сахаров не смалодушничал ни разу. Даже в ссылке, даже в одиночестве, в изгнании. Он не менялся, но время выравнивалось по нему. И он оставил после себя не только и не столько политические инициативы, он доказал, что слова честность, порядочность, благородство души, верность идеалам — эти многократно затасканные слова имеют живую плоть и могут быть сохранены человеком в любое время.
Это и есть «школа», оставленная Андреем Дмитриевичем Сахаровым, преподанный им нравственный урок.
Сергей ЛЕСКОВ
«Известия», 27.01.1990
Statistics: 13
Чего добиваются национал-патриоты?
Проходящий в Московском городском суде процесс над К. Осташвили, привлеченным к ответственности за антисемитизм и разжигание национальной розни, привлек внимание советской и зарубежной прессы. Корреспондент «Интерфакса» Б. Путко взял интервью у одного из сторонников К. Осташвили, ответственного секретаря и председателя Российского нацнонал-патриотического фронта, одного из идеологов «Памяти» Александра Кулакова.